Александр Беляев - волчья жизнь, волчь законы...
– Рагули-то почувствуют, но и ты тоже, – заметил Вдовцов.
– А мне похрен! У меня дед с бабкой в России живут. В Центральном Черноземье.
– У меня тоже в Сибири родственники есть. Только мне с Александрии нет никакого желания куда-либо уезжать. Это моя Родина, и я её ни на что не сменяю! – горячо сказал Вдовцов.
– А мне Кировоград не нравиться. Скучный город. Вот Киев – это сила, – поделился мнением Вербин. – В Киеве все деньги.
– Ну, ты сравнил хрен с пальцем. Киев – это столица! Колыбель Руси! Мы с отцом, когда в Киев заезжаем, всякий раз в Киево-Печерскую Лаву идём. Там знаешь, какая святость! Там столько угодников Божиих!
– А я в Бога не верю, – вызывающе сказал Дробышев.
– Ну и зря!
– Бога нет.
– А ты докажи? – насмешливо потребовал Вдовцов.
– Ты докажи, что он есть?
– Доказать я не смогу. Тут сердцем прочувствовать надо. Верить надо сердцем.
– А я не верю.
– Твои проблемы.
– Ну и что… тебе твой Бог помогает? – язвительно спросил Дробышев.
– Да помогает. Когда мне трудно, я помолюсь Богу, и мне всегда легче становиться, – говорил Вдовцов.
– Вот ты его попроси, чтоб он нам срок службы до года скостил.
– А может, это не входит в планы Бога? Может, Ему угодно, чтоб мы два года служили? Чтоб из тебя за эти два года Армия всю дурь из твоей головы выбила.
– Во мне дури столько, что её и за десять лет не выбьешь.
– С тобой спросить, только нервы трепать, – безнадежно махнул рукой Вдовцов.
– С тобой то же.
Оставшийся отрезок дороги шли молча. Каждый думал о своём…
Дробышева возмущало во Вдовцове лицемерие: «Если он так верит в Бога, то почему бензин ворует?» Впрочем, в лицо он этого не высказывал. Не хотелось портить отношения.
Приближался Новый Год.
Отгремела присяга молодых. В БАТО появились первые «шнэксы».
Первый «шнэкс», появившийся в батальоне, достался 1 ТР.
Звали его Осецкий Юрий. Был он родом из Житомира. Полноватый, стриженный наголо, он носился по батальону в поисках сигарет.
– У тебя не будет?
– А у тебя не будет? – спрашивал он у солдат.
Осецкий ещё не знал, кто есть кто, и не научился отличать «дедов» от остальных солдат.
– Закурить не будет? – спросил он у проходящего мимо младшего сержанта Штырба.
– Я дывлюсь, ты обуревший шнэкс! – сказал Штырба беззлобно. Он был в хорошем расположении духа.
Штырба достал из пачки две сигареты, дал Осецкому.
– На майбутне. Я твий дид. Николы у дедив цигарок нэ спрашивай.
Осецкий, благодарно взглянув в глаза Штырбе, сказал:
– Я всё понял. Большое спасибо.
Дробышев познакомился с Осецким в наряде по столовой.
В РМО в этот момент не хватало людей. Комари лежал в санчасти. Иван Вдовцов уехал в краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам – у него заболела мать.
Штырба старшина тоже отпустил домой. Каптёрщик пообещал привезти пять банок нитроэмали, лак и обои. Нытик занимался ремонтом у себя дома, и ему сейчас всё это было очень кстати.
На утреннем разводе капитан Иголка подошёл к командиру части.
– Товарищ подполковник, мои сегодня в наряд по столовой заступают. У нас людей не хватает. Мне б пару человек.
Самовалов позвал начальника штаба БАТО.
Подошёл майор Белобородов.
– Да, товарищ подполковник.
– Выдели в РМО трёх солдат.
– Никак не могу. У самого людей катастрофически не хватает. Весь личный состав аэродромной роты задействован на чистке взлётки. Вторая транспортная тоже полным составом будет задействована на аэродроме.
– Ну а первая?
– Из неё я могу только одно молодого выделить. Остальные нужны.
– Ладно, днём дашь одного, – согласился Самовалов, – а вечером, как твои вернуться с аэродрома, выделишь ещё троих.
В помощь РМО прислали молодого «шнэкса» из 1 ТР.
– Вешайся, сука! – с ненавистью сказал ему Найда, заступавший старшим наряда.
Найде нравилось чувствовать себя командиром и «дедом» одновременно. У него чесались кулаки, но он не знал, за что зацепить Осецкого. Без повода бить не хотелось.
Вечером «повод» всё же нашёлся. Найде не понравилось, как молодой чистил картошку.
– Почему так медленно? Чисть быстрее!
Осецкий старался, как мог. Он чистил гораздо быстрее остальных. Но Найде непременно хотелось его ударить. И он сделал это. Подойдя к Осецкому, нагнул ему голову и ударил ладонью, плашмя, по шее.
Лицо Юрия передёрнулось от боли.
За вечер он несколько раз «отхватил» от Найды. В столовую на «шнэкса» из санчасти прибегал смотреть рядовой Комари.
– Шнэкс, грудь к осмотру! – крикнул он.
Осецкий вытянувшись в струнку, сдвинув каблуки, руки по швам, по-военному, сухо и четко ответил:
– Фанера трёхслойная, грудь бронебойного, образца тысяча девятьсот семьдесят шестого года выпуска, к осмотру готова!
Комари ударил его в центр груди.
Осецкий пошатнулся, у него померкло в глазах, с гримасой боли он выдавил:
– Отдачи нет, откат нормальный, гильза упала в ящик.
– Молодец. Ну-ка, лося.
Осецкий, скрестив на лбу руки ладонями наружу, угнул голову. Комари кулаком всадил ему в руки.
– А теперь музыкального лося.
Получив ещё один удар, Осецкий, вымученно улыбнувшись, запел:
– От улыбки станет всем светлей. И слону, и даже маленькой улитке…
Тонкие губы Комари расплылись в довольной улыбке.
– Это тебе, шнэкс, чтоб жизнь мёдом не казалась. Привыкай к суровым армейским будням. То, что попал к нам в часть, не жалей, но горя хапнешь!
Напутствие к началу службы было оптимистическим. Юрий помрачнел.
…Прошло несколько дней. В батальоне уже в каждой роте были свои «шнэксы».
Как-то раз Осецкий в коридоре, показав Дробышеву синюю от побоев грудь, глотая слёзы, злобно сказал:
– Деды, суки, совсем замучили! Житья никакого нет! Если так будет дальше продолжаться, я либо угощу кого-нибудь из них по башке табуреткой, либо сбегу отсюда.
– Юрок, я тебя, вполне, понимаю, – дружески положив ему руку на плечо, сказал Дробышев. – Но надо держаться. Что толку бежать? Ты про Зону слышал?
– Слыхал.
– Он тоже сбежал. Итог, какой знаешь?
– Какой?
– Сейчас в СИЗО сидит. Ему три года светит – за дезертирство. Бегать от армии надо было на гражданке. Попал сюда – терпи. А проломить дедам башку – дело нехитрое. Но тут либо самому за это поплатиться жизнью можно, либо в тюрьму сесть. Оно тебе надо? В молодые-то годы?
– Я сам это понимаю. Но, понимаешь, житья никакого нет.
– Слушай, давай я попробую перебазарить со Штырбой. Может, он поговорит с твоими дедами.
– Сделай доброе дело, Серёг. Век не забуду.
Дробышев выполнил свою просьбу, и Штырба в тот же вечер зашёл в гости к земляку из 1 ТР. Юрий в этот момент ползал по-пластунски под койками, собирая шинелью пыль. На солдацком жарнгоне это называлось «сдавать права на вождение автомобилем».
– Ну-ка, Осецкий, ходы сюда? – окликнул его Штырба.
Юрий подорвался, подбежал.
– Розстебнысь! Покажи груди.
Осецкий послушно расстегнул поговицы кителя и нижнего белья. Действительно, Дробышев сказал правду: у Осецкого вся грудь распухла и представляла огромный почерневший синяк.
– Вы шо з розуму зийшлы? А колы завтра стройовый смотр? – закричал Штырба на земляков. Он уговаривал сослуживцев из соседней роты попридержать свой гнев, но младший сержант Соломенко, «молодой дед», пересевший после Лебедько на дежурный тягач, сказал:
– Cтепан, цен нэ твоэ дило. Осецкий мий стажёр. И я шо хочу, то с ным и роблю! Ты за своим шнэксом дывысь. Вин в тэбэ у клуби цилыми днямы спыть.
Соломенко был прав…
Рядовой Зазуляк, попавший неделю назад в РМО из Новоград-Волынской учебки, был назначен киномехаником. Эта должность считалась у солдат одной из самых «козырных». О ней мечтали Вербин, Арбузов и Дробышев. Но никто из них не имел специального образования. А Зазуляк окончил училище культпросветработника.
Целыми днями он находился в клубе, подчиняясь непосредственно начальнику клуба. В обязанности солдата-киномеханика входило также функции почтальона. Поскольку в лётной дивизии не было своего почтового отделения, Зазуляку выдали постоянную увольнительную записку, в которой было отражено, что рядовой Зазуляк имеет право беспрепятственного выхода в город с передвижением по определённому маршруту. Он ходил на почту к соседям, пограничникам, но при желании мог легко уклониться с маршрута и зайти в соседние микрорайоны. Пропадая целыми днями в клубе, Зазуляк очень быстро настроил против себя всю роту, и его постоянно за это били «деды». Особенно старался Найда и Комари. Штырба же никогда его трогал, только орал на него.
– Зазуляк, и звидки ты такий тормоз взявси?
Дробышеву он тоже не понравился. Особенно после того, как он из-за Зазуляка влетел с уборкой. По неписанной, сложившейся солдатской традиции, в Армии за уборку всегда отвечал самый младший призыв. То есть «шнэксы». Хоть Зазуляк и был единственным «шнэксом» в роте, ему никто не помогал.
