Анатолий Агарков - Самои
Как только войдёшь в Петровку со стороны Каштака, тут сейчас же откроется широкая улица, в конце которой высокая старая церковь, а направо от неё — колхозная кузница. Трофим был ещё пацанёнком, когда с отцом впервые побывал здесь. Казалось, ничего не изменилось с той поры. На верхних полках, до которых не каждый и дотянется, лежали замысловатые изделия и гордость старика Анцупова — ну, просто игрушки для детворы или диковинки для какой выставки. Пониже располагались подковы, занозы для осей тележных, болты и прочие необходимые в коллективном хозяйстве мелочи. Две нижние полки были заняты чем угодно. И всегда выходило так, что на них находились необходимые заготовки для срочных кузнечных поделок. Так случилось и сегодня. Пока Трофим раздувал горном печь, Яков Степанович Анцупов отложил в сторону инструмент и, выбрав что-то подходящее из кучи лома с нижней полки, вертел заготовку перед глазами. И по мере того, как из старой гнутой скобы вырисовывался образ замысловатого воротного затвора, лицо старика светлело.
Было лишь раннее утро, приближался восход солнца, а работа по всей деревне уже кипела. Звонко дробили морозный воздух тракторные пускачи в МТС. По улице проехал грузовик, оставив дымный след.
Печь в кузне загудела, ярко перемигивались и потрескивали угли. Пора начинать работу.
— Пора, — громко сказал Яков Степанович. — Нам тоже надо постучать молотками, а то начальство скажет, спят, мол, кузнецы.
И с этими словами он бросил в огонь заготовку. Но Пересыпкин забеспокоился:
— А я и не раздул, как следует. Припоздал, Яков Степанович, прости.
Трофим был послушным учеником у кузнеца, сильным, работящим малым и добродушным, и Яков Степанович мог не приходить на работу так рано. Но чтобы молотобоец не чувствовал себя униженным пренебрежением начальства, старик всегда начинал работу вместе с ним, с удовольствием грея спину у жаркого огня.
— Не ворчи, старость накличешь. А то завтра на погост снесут, — ворчал кузнец, пряча улыбку за вислыми усами.
Он поднял необходимый инструмент на приступок. Как только скоба на углях из яркого оранжевого цвета перекрасилась в багряный, Анцупов подхватил её щипцами и аккуратно положил на наковальню. Повертел её с боку на бок прежде, чем взял в руки молоток. Теперь он осторожными ударами распрямил её. Старик был худ и бледен, но глаза горели живым блеском, тая в себе признаки большой физической и душевной силы.
— Эй, Трофимчик, — ласково сказал он. — Ну-тко, бери свой струмент, поработай немного плечами. Не горюй, что тяжка наша доля. Просто надо привыкнуть. А так, работа не хуже другой, уж поверь мне. А мне забота — научит тебя кое-чему, пока ещё бока от полатей отрывать могу. Будем лошадей ковать, бороны править… Я на такие штуки мастер. Не зря ж…
Однако, Яков Степанович, не успел договорить. Когда он указал молотком место удара, Трофим ахнул кувалдой со всего плеча, и от скобы брызнули искры, сверкнув колючими огоньками. В ту же минуту кузнец повернул заготовку, и на неё опять вслед за молотком обрушилась кувалда. Искры сыпали и освещали землю под наковальней.
— Ах, какой я глупый старик. Ну, чего я испугался и даже подумал, что перевелись в нашем краю кузнечные мастера. А всё-таки ты молодец, Трофим, — вон какой сильный, просто двужильный. Но этого мало. И надо тебе учиться на кузнеца, как следует.
С этими словами Анцупов подхватил щипцами почерневшую заготовку, подошёл к горну, поворошил угли.
— Ну-ка, подручный, подналяг на меха. Отдохни-ка от своей кувалды.
Пересыпкин с перепачканным сажей, но важным лицом, взялся за меха, не проронив ни слова.
— И чего бы мне не покурить? — сказал дед Анцупов и сел на скамеечку. Бережно и заботливо скрутил козью ножку, сунул её в потемневший латунный мундштук, зачерпнул совком уголёк, прикурил, щурясь, и пустил под нос облако дыма.
— Только незачем мне оставаться тут, у самого горнила, — сказал он и перетащил скамеечку поближе к двери, где парком обозначился сквозняк.
Он докурил свою самокрутку, но не спешил приступить к работе, прислушиваясь к ломотным болям в старческих суставах. Тут Пересыпкин проявил расторопность — перенёс щипцами раскалённую заготовку на наковальню и подхватил в руку кузнечный молот. Скоба под его ударами зашипела, заискрилась. Удары становились всё громче и чаще, но дело, казалось, не двигалось. Яков Степаныч с усмешкой глянул на подручного и подхватил оставленную им кувалду. Звон над кузней поднялся ладный, переливчатый. Бим-бим, бум-бум — звонко и радостно отзывалась на удары наковальня. Кузнецы подустали, лица их залоснились от пота, но тут и скоба поблекла, требуя нового нагрева. Старик Анцупов перевёл дух и громко крикнул надломленным голосом:
— Трофим, эй, послушай, она же не куётся. Бросай её в огонь, торопыга. Уморил меня совсем.
И вновь послышались глубокие вздохи мехов и завывание горна. Но угли уже не давали достаточно жару, и Пересыпкин захлопотал у печи.
Маруся Суровцева, пользовавшаяся в Петровке известностью, как единственный почтальон, жила на крайней от озера улице, в маленьком домике, который достался ей в наследство от отца и матери. Трофиму Пересыпкину доводилась племянницей и частенько забегала в кузню попроведать его, передать привет тётке, гостинцы бабушке.
Ждать её с нетерпением Трофиму был самый резон. Маруся по служебной надобности бывала в райцентре и привозила оттуда хлеб казённой выпечки. Среди сельчан он славился своим неповторимым вкусом. Обожала его Трофимова тёща — Марусина бабушка. Встречала его с работы всегда одним и тем же вопросом:
— Маруська-то была?
Племянница пришла в обеденный перерыв. Вместе с Яковом Степановичем, развернувшем на коленях свёрток с закуской, она настойчиво, ради всех святых, уговаривала молотобойца отобедать у неё. Маруся грозилась сбегать домой и принести чугунок картошек.
— Вам обоим что-то блазнится сегодня, — говорил Пересыпкин, взвешивая на руках принесённые племянницей "городские" буханки. — Что я с голоду помираю, или денег у меня нет в столовой пообедать? Из-за чего вы так убиваетесь? Я и этот хлебушек не трону — тёще отнесу, ребятишек побалую. Или думаете, что с пустым брюхом я и не работник? Но кабы знали вы, что со мною сегодня приключилось, так и сами бы про жратву забыли.
Трофим рассказал про обстоятельства, при которых лишился обеда. Потом Маруся принесла ему варёной картошки, а старик Анцупов поделился своим обедом и заставил Пересыпкина его принять и съесть.
Отдохнув и перекурив, кузнецы закончили затвор и продолжали греть и гнуть металл для других заказов.
В конце дня зашёл Вовна, просил-умолял Трофима уступить одну из двух "казённых" буханок хлеба. Не добившись, тайком сунул в Марусин мешок ещё и два тяжеленных кирпича, и Пересыпкин нёс их на горбу все шесть километров до Каштака, предвкушая радость и благодарность домочадцев. А когда со словами: "Принимай, тёщенька, подарок" — бросил мешок на лавку и сломал её, почувствовал, что день закончился. И хотя также неудачно, как и начался, но не бесполезно проведённый, а заполненный нужной и любимой работой.
После семейного ужина он уснул, и опять ему снились тоскующая корова Зорька, заброшенное хозяйство, и искры, искры, искры без конца, и перезвон кузнечных молотов. А из далёкого далёка уж таращилась на уютную избёнку Трофима Великая война.
Экипаж
— Командир, вода поступает, — голос Сычёва был хриплым и дрожал.
— Не промокнешь! — рявкнул Рыков. Он тоже, только казался твёрдым — в душе паниковал.
Не надо бы так с экипажем, подумал Егор, в одной банке законсервированы.
— Сожгут, как пить дать сожгут самураи, — вслух подумал Сычёв.
Лейтенант промолчал. Агапов влез с советом.
— Петька прав — на броню надо бы, командир.
— Сиди, смотри вперёд.
— Дак ни чё уже не видно.
— Тогда слушай.
Агапов стянул с головы шлем.
Подступающая ночь полнилась звуками боя — взрывы, очереди.
Чёрт с ним, подумал Егор, может, пронесёт. Может, не до нас будет самураям — не все же танки увязли. Да и не одна их бригада в атаке — сомнут узкоглазых.
Уселся поудобнее. Неприязненно подумал о лейтенанте — перед самым штурмом припёрся, времени не осталось познакомиться. Что за человек — может трус, может герой? Сунешься в люк, а он шмальнёт в спину, скажет — дезертир. Вполне может — вон как нервничает. А на броню бы надо выбраться — всё надёжнее. Подкрадутся самураи, подожгут, и — прощай, мама дорогая!
— Сидим, глухие и слепые…. - ворчал Сычёв.
Действительно, в тридцатьчетвёрках, пришедших с запада, рации есть и ещё один член экипажа — стрелок-радист. Шмалит себе из пулемёта да тараторит:
— База, база, я одуванчик….
— Может, за подмогой слетать? — предложил Сычёв.
