Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)
Она все еще прижималась к стене, точно боялась упасть.
Он прошелся по комнате. Ноги нормально ходили. В руках ощущалась сила. Сердце билось. Он жил!
– Садись скорее на пуфик! Буду тебя рисовать.
Какое счастье! Он будет ее рисовать не для Академии, не для юбилея, а для себя! Она безмолвно села и устремила на него синие серьезные глаза.
– Это поместье прежде называлось «Приютом любви». До революции.
Ее голос, раньше почти не слышный, звенел, как хрусталь.
И рисуя акварелью ее легкий птичий профиль с внимательным ярко-синим, «египетским», глазом, он думал, что даром ничто не проходит. Вот и это место накопило такую энергию любви, что и ему хватило. Он эту пичугу никому не отдаст.
Тот первый, свободный, страстный и легкомысленный, будет теперь его внутренним вожаком. Но в обыденной жизни, на ее поверхности все пусть останется прежним или почти прежним: Варвара Степановна, ответственные заказы, отдых в элитном санатории.
Все настоящее и важное для себя он будет теперь держать в тайне, отбрехиваясь от времени фальшивыми статьями о своих полотнах.
И лишь в творчестве, в моменты безумных порывов, освобождающих потаенную жизнь души, будет порой посверкивать это настоящее. Слабая ручка в ссадинах и зеленке, птичье нежное личико с синими внимательными глазами, почти полностью перекрытые мощными телесами женщин-богатырш, разгрызающих крепкими зубами железные орешки века-волкодава.
«Приют любви»
Что дедушка у него был сумасшедший, Алексей с детства усвоил твердо. Нянька из крепостных рассказывала малолетнему Алешеньке вместо сказок про чудачества старого графа. Их сиятельство привели к себе в поместье, не знамо откуда, не то испанку, не то итальянку, по-русски не говорящую ни словечка, скорее всего, актерку, брошенную смазливым адъютантом или кем-нибудь еще…
А дедушка подобрал, поселил во флигеле, велел домашним и слугам относиться с почтением и всенепременно ставить ей прибор при совместных семейных трапезах в столовой.
Сколько бабушка тогда разбила драгоценной фарфоровой посуды, привезенной еще ее матерью из Германии! Сколько толков было по всей округе! Да что округа – говорят, до самого государя дошло, и тот выразил свое высочайшее неодобрение! Дедушка был боевой генерал. Принимал участие в нескольких славных кампаниях.
Особенно отличился при взятии Измаила, за что получил награду из рук самого Суворова, который с той поры всегда с ним советовался. А тут – такое дело…
Нянька и прочие домочадцы чего-то недоговаривали, а малолетнему Алешеньке как раз и хотелось узнать то тайное, что они не хотели или не умели рассказать.
– А красивая была?
Не дожидаясь ответа, он начинал марать белый лист, рисуя отточенным итальянским карандашом горбоносый профиль с толстой, выпяченной губой. Он уже знал, что ему ответят. Страшна как смертный грех. Черная, худющая и смуглая, с изогнутым носом и ртом аж до самых ушей.
Во флигеле она певала на своем заморском наречье. А дедушка, заслышав издалека ее пение, выходил из кабинета, где проводил большую часть дня, подкрадывался к раскрытым окнам флигеля, как был, в халате, и, слушая, вытирал слезы шелковым рукавом. А потом она куда-то сбежала, и дедушка помер с горя. Совсем был не в уме.
Как нравился Алешеньке этот непонятный рассказ! Как завораживал зловещий облик дедушкиной актерки!
По всей видимости, сумасшедший дедушка как-то пробудился в Алексее, когда он, выйдя в отставку после злосчастного бунта на Сенатской, приехал в завещанное ему дедом имение, издавна называемое «Приютом любви».
Был он уже женатым, остепенившимся человеком, но хозяйством не занимался, предоставив дела жене, а сам без конца призывал в кабинет гувернантку детей – англичанку, некрасивую стареющую девицу, и рисовал тонко отточенным итальянским карандашом ее портреты.
Весь кабинет Алексея, где когда-то скрывался от всех дедушка, был увешан карандашными портретами этой страшной как смертный грех (так наверняка отозвалась бы о ней няня!) англичанки, говорившей исключительно на английском, которого Алексей не знал.
Жена хотела было гувернантку изгнать. Но дети были к ней привязаны, и Алексей ни в чем другом, кроме портретов, уличен не был. По-видимому, его страсть, если можно так назвать это безумие, была, как и у дедушки-генерала, исключительно платонической.
Впрочем, какой была страсть генерала, Алексей из-за недомолвок няни мог только предполагать: поселил в отдельном, увитом цветами флигеле. Слушал пение, притаившись у открытых окон. Глядел, не отрываясь, во время трапез. Это Алексей накрепко запомнил о деде.
Сам он своей англичанки почти боялся. Боялся, что малейшее сближение с ней убьет то тайное, терпкое, необъяснимое, что находил он в ее непривычном облике, гибкой походке, тихом, глуховатом голосе, твердящем непонятные речи.
И тогда жизнь его будет столь бесцветной, правильной и однообразной, что хоть волком вой!
Домашние в конце концов привыкли к необъяснимому чудачеству Алексея. Жена изливала свои чувства исключительно на пуфике, который муж постоянно забирал из гостиной и ставил в кабинет. На этот пуфик он сажал свое чудо-юдо, ужаснейшую англичанку, которая, казалось, боялась его не менее, чем он ее. Но беспрекословно садилась на означенный пуфик, всегда в одной и той же позе, сложив на груди тонкие, в веснушках, руки и опустив голову с небрежно забранными вверх рыжеватыми волосами.
Оба словно впадали в транс во время этих часовых сеансов. Не произносили ни слова и не меняли поз. Он у стены со стопкой тонкой французской бумаги и отточенным карандашом в руке – на обитом черной кожей стуле. Она возле открытого в цветущий сад окна – на пуфике. Жена прикладывала ухо к двери – молчат. Заглядывала в замочную скважину – сидят на своих местах. Несколько раз врывалась в кабинет, будто бы нечаянно, и видела, как оба они вздрагивают и словно бы пробуждаются, возвращаясь из каких-то незнаемых земель.
Да и как им разговаривать, если она по-русски ни бельмеса? Только «спасиба», «пожалста» и еще несколько расхожих слов.
– Киселя хотите?
– Лублю. Лублю. Лублю.
И с радостным удивлением смотрит на Алексея. А тот ест, по обыкновению, очень нервно. То встанет, то сядет, то привскочит, будто его ужалили.
– Будете пирог с осетриной?
– Лублю. Я лублю.
Несут ей пирог, а Алексей вдруг как привскочит, как забегает по столовой, словно у него живот разболелся.
– А ты, Алексей, пирог будешь? Ты ведь, кажись, с осетринкой любишь?
Заботливая жена Пелагея Ивановна сладко смотрит на супруга.
– Люблю… Люблю… Люблю… – бормочет тот в странной задумчивости, не глядя ни на супругу, ни на англичанку, ни на блюдо с пирогом. И снова кружит, кружит по столовой.
А дети, бедные крошки, Саша и Таня, сидят за своими тарелками, переводя взгляды с багровой маменьки на бледного папеньку, и прыскают в розовые кулачки. Англичанка раньше всех встает из-за стола, благодарит, путая «спасибо» и «пожалуйста», и уходит к себе в комнату. Папенька убегает в кабинет. А маменька хватает пуфик, выносит его из гостиной в сад и начинает выбивать из него пыль специальной щеткой. И лицо у нее такое недоброе, что дети боятся к ней подходить.
Триптих № 2
Потерянный портрет
Вале было тогда лет пятнадцать. Ну да, она еще не вполне ощущала себя взрослой – это она прекрасно помнит. Робела от каждого пустячного мужского взгляда, краснела, прятала глаза. И еще одно – она совершенно не понимала, какое у нее лицо, какая фигура, улыбка. Хороша ли она? Или ужасная дурнушка? Соседка по этажу, одноклассница Райка, троечница и сплетница, навязывалась ей в подружки и шептала, пригнувшись к Валиному уху: «Кто в нашем возрасте урод – потом красотун». Райка, кажется, объединяла себя и Валю в одну команду «уродов». Валю это бесило. Райка и впрямь была уродиной, а вот Валя – нет! Или – да? Вопрос был не решен. Зеркала молчали или отвечали двусмысленно. И каждый раз она удивлялась и не знала, как оценить собственный вид, отраженный то в ручном зеркальце, то в зеркале школьного туалета, то в блестящем металлическом чайнике на кухне – со странно искаженными, смешно вытянутыми очертаниями. И каждый раз она себя не могла узнать – то гибкая, стройная, легкая, то жесткая, нелепая, неповоротливая (в особенности на уроках физкультуры, где нужно было прыгать через козла и залезать на канат). И одноклассники предпочитали ей других девочек, которые ей тоже казались гораздо соблазнительнее.
Мама была строгих правил. Писала докторскую диссертацию по химии за их круглым обеденным столом, надев очки в глухой черной оправе. Мама этими глупостями не интересовалась. И за внешность никогда Валю не хвалила, только за пятерки. И вообще – у тебя и впредь будет из одежды две блузки и две юбки. Не смотри на других! Ты же знаешь, как нам тяжело достаются деньги! Валя знала, знала! Но эти «две блузки и две юбки» ее убивали. Ей хотелось чудес, праздников, необыкновенных нарядов! Она все что-то придумывала, вытаскивала из шкафа какие-то старые бабушкины кружева, длинные юбки с цветной каймой, старые продавленные мужские шляпы из фетра. И все это, включая шляпы, она надевала на себя. Обматывалась какими-то древними, расползающимися прямо на ней шалями из бабушкиного сундука, где лежало все негодное и ненужное. И потом кружилась перед зеркалом, радуясь и недоумевая. Какая она? Хороша ли? А может, урод?
