Журнал - «Подвиг» 1968 № 02
Медведь следил за ним давно, и, улучив подходящую минуту, он ринулся вдогонку одинокому путнику. А может быть, он использовал обычную уловку и выбрал такое место, откуда ветер донес бы до человека отвратительный звериный запах. Испанец, наверное, бросился бежать. Этот запах вселяет ужас, да и на что он мог надеяться, один, слепой, перед свирепым зверем? Бедняга, должно быть, рванулся в сторону и свалился с первого же откоса, разбившись или покалечившись Такова медвежья хитрость. Он применяет этот прием на овцах и даже на коровах. Когда жертва падает в овраг, он возвращается, не торопясь идет к ней и всласть нажирается. От телок он не оставляет почти ничего, кроме копыт и рогов…
Или же, задыхаясь, испанец решился…
Но можно ли вообразить себе такое? Тяжело дыша, испанец пытается защищаться. Вы представляете себе, как он оборачивается, заносит полку? Какая нелепая битва! Слепой против Зверя! Он топчется на месте и прислушивается, стараясь узнать, где его враг. Он ловит запах, хриплое дыхание и лязг челюстей. Он напряженно пытается почувствовать врага всеми порами своей кожи, услышать малейшие вибрации земли под йогами. А медведь ревет и кружится вокруг него. Незрячий борется с медведем. Пабло был способен на это. Но исход битвы был предрешен.
И пока он умирал, Бестеги кричал и метался в обманчивой чаще, в сетях сумрака и света, среди призрачных видений — лица давно утраченной женщины и тени уходящего друга. Ибо в эти минуты те, кого любил Модест Бестеги, слились воедино. Он кричал им обоим: «Отвечайте, где вы! Господи, да отвечайте же! Пойдемте, я уведу вас домой. Мой дом там, внизу, вы знаете его. Он ваш, он твой. Я не хочу возвращаться один… Спускайтесь, вернитесь, откликнитесь, ведь я зову вас!»
Но глаза говорили убедительнее сердца. На каждом шагу манящие очертания превращались в пень, покрытый мхом и плющом, кусты обретали обычную листву, а воздетые руки оказывались оголенными сучьями. В конце концов Бестеги вышел из леса. За поясом у него по-прежнему ждала своего часа наваха.
* * *Однажды вечером у очага он рассказал мне об этой погоне. Это случилось за несколько недель до тех весенних дней, когда мы начали переправлять здесь бойцов Сопротивления.
Мы ели каштаны и запивали их горячим вином. Ветер сотрясал двери. Каштаны лопались в золе. Красные угольки светились в лиловатых языках пламени. За окном мелкий снег запорошил крыши безмолвных домов.
— Когда я подумал о медведе, я вышел из леса, добрался до хижины и открыл дверь. Никого, господи, никого!.. Тогда я отправился дальше к вершинам. Я шел между маленькими озерцами, что там, наверху. Мысль о медведе стучала в моей голове, как свинец в бубенчике. Я не сомневался, что встречу его. Я шагал долго, и, наконец, он показался. Я его видел.
— Вы его видели?
— Вот как вас вижу. Медведь огромный. Он вылез под вечер и зарычал, словно хотел предупредить: «Я тут, взгляни на меня!» Он стоял на другой стороне лощины. Солнце уже садилось, но он был весь на свету; он поднял морду и словно дразнил меня. На груди его я увидел кровь. Кровь… Не лучи солнца, а настоящую кровь.
— Почему же вы не стреляли?
— Я ведь не взял ружья. При мне был только отцовский нож. Я бросился вниз, в лощину. Я не рассчитывал, что он будет меня дожидаться, но я думал, что там, на дне, лежат кости Рамиреса, хоть лоскут его одежды… Я ничего не нашел. Пока я перескакивал с камня на камень, медведь рычал и топтался наверху, у меня над головой. Я облазил всю лощину, затем стал подниматься на другую сторону. Но его уже не было. Я пошел по его следам и даже слышал его. Он вел меня прямо к вершинам хребта…
— К проходу?
— Не знаю. К вершинам. Я шел и сомневался и говорил себе: «Бестеги, приятель, еще ночь не настанет, а медведь сгребет тебя…»
— Ну, а потом?
— Он исчез. Больше я ничего не видел и не слыщал. Я вернулся за полночь и лег спать в своей хижине. Спать — это только так говорится. Разыгрался ветер, а вы знаете, как он свищет там, наверху. Несколько раз я срывался с тюфяка и бежал к двери. Мне все казалось, что за ней стоит бедняга Рамирес, или медведь, или уж не знаю кто…
Когда Модест рассказывал мне про эту давнюю ночь, двери хлопали и пиренейский ветер завывал в дымоходе. Все селение спало, кроме нас.
Я отхлебнул вила и вынул каштан из золы. Модест посмотрел на меня, я не отвел взгляда и спросил:
— Послушайте, Модест, уверены ли вы, что Рамирес погиб от медведя?
— От чего же еще?
— Да полно, от медведя ли? Медведь — зверь опасный, но он не может быть единственным виновником всех бедствий. Граната выжгла глаза у испанца. Он не знал, куда деться от тоски, он рвался домой. Ведь не медведь же изгнал его с родины. Он любил свою землю, как вы любите свою.
— Я люблю этот край, но в своей судьбе я тут не властен. Хозяин тут медведь. Я мог быть счастлив здесь, но каждый раз, как я находил счастье, у меня его отнимали. У каждого свой враг. Мой враг — медведь.
— Да послушайте, не медведь повинен в том, что эти места оскудели. Просто, когда места дичают, медведь смелеет и приближается к жилью. Если люди отступают перед хищником, тот наступает на них. Стоит запустить яблоневый сад, и соберешь больше дров, чем яблок. Плод делается мелким и невкусным.
— Да, тут я с вами согласен. Деревья любят садовника. Но взгляните вокруг! Кто нынче умеет прививать и подрезывать деревья? Молодые не желают учиться, а у стариков трясутся руки. В прошлые времена этот край кормил в двадцать, а то и в сто раз больше ртов. Поля орошались, распахивались даже верхние склоны. Это уж не вернется. Даже яблони, над которыми трудились некогда старики, давно затерялись в гуще колючих зарослей и одичали. — Вот и я толкую о том же, Модест.
— А все потому, что это медвежий край. Тут остались одни старики и беднота. Да что я плету! Все стали бедняками, а старики так вдвое. Медведь стал хозяином, и уж он не отступится.
— Кто знает? Может быть, люди изменят край?
— Люди ищут, где полегче. Они спускаются в долину, а свой край оставляют хищникам.
— Что ж, они правы: пусть наберутся сил — их тогда снова потянет в родные места.
Я наклоняюсь к очагу, и мне мерещутся в нем новые горы. Но это дружественные горы. Я черчу на них одну дорогу за другой, сажаю леса Я строю дома. Старые селения умирают под водоемами плотин, и тысяча новых поднимаются и растут. Так ли уж это невозможно, господи боже! Свет и сила приходят в долину. Снег превращается в воду и орошает поля, земля снова плодоносит. Заросшие бурьяном сады возрождаются. Хлева наполняются скотиной. Навоз обогащает почву. Я прививаю псе новые каштаны и яблони. Свежий запах доносится с лесопилок. Не смолкает шум ручных пил и бетономешалок. Ватаги школьников перекликаются на дороге. Повсюду возводятся школы. В каждой деревне — своя школа, и каждая школа полна учеников. Я строю дома и коттеджи, сажаю сливы, груши, тополя… Удлиняются и переплетаются дороги, садовники и каменщики проникают все дальше смеете с ними.
— Да, — возражает пастух, — вы говорите красно, прямо как в учебнике. Да к го увидит то, о чем вы толкуете? Кому это суждено? Кругом война, а вы тут выдумываете чудеса. Тут приличной рубахи нет, а вы рассказываете о садах и отдыхе. Не знаешь, как раздобыть пригоршню гвоздей или мотыгу. Ходишь в деревянных башмаках, а сандалии плетешь из крапивы. Уж какое тут электричество, когда не достать и метра провода. Какие уж тут дороги и автомобили, когда нет ни шин, ни горючего. Так и проводишь жизнь между очагом и соломенным тюфяком и доволен, если есть каштаны и картошка. Это еда нищих, а мы и ей рады. Кто же увидит наши сказки?
— Но война ведь кончится, Модест. Кончится, и тогда… Счастье уже не будет улетучиваться, как дым…
И я продолжаю. Я говорю и говорю, вглядываясь в свою мечту в игре пламени. Да, я говорю как по учебнику, я знаю это, но не останавливаюсь. Я вырываю с корнем дикие ростки и сею хлеб, чтобы накормить людей, и песий, чтобы радовать их. Модест не верит мне, опускает плечи и грустно усмехается. Пока я наполняю горы строителями и жнецами, он прислушивается к жалобам ветра. Высоко в небе проносится царь Соломой с несчастным Гарибэ, призвавшим Дьявола.
— У каждого своя мечта, — говорит Бестеги вполголоса. — Вот, например, Рамирес, которого я приютил и потом потерял. Он был незрячим, а стремился дойти до самой Барселоны и до Мадрида. У каждого своя мечта, свое безумие. И я такой, да и вы тоже, когда сочиняете все эти истории с дорогами, с электричеством и стройками.
Ветер с такой яростью рвет дверь, что она того и гляди соскочит с петель. Это песнь одиночества. — Бестеги прислушивается, наклоняется к золе. Он ест каштан и отхлебывает глоток вина. Слегка опьянен, он говорит как-то по-детски:
— Я все вспоминаю старого Помареда.
— Которого?
— Деда Бертрана — того парнишки, который увидел город в озере. Старик был помешан на прививках. Он и меня обучил. Если ему на глаза попадался дичок, он тотчас принимался за него, стараясь заставить его давать плоды, то есть полезные плоды. Старик знал это дело, как никто, но он знал и все прочее, что нужно горцу, — о почве, о ветре, о погоде, о луне. Любое дерево, к которому он приложил руки, оживало и плодоносило — да еще как! Все в округе наперебой звали старика к себе: ему показывали сад и просили привить деревья. У него были искусные пальцы, он умел отобрать нужный росток. Я думаю, он мог бы привить ветку к камню. Он умер, и некому его заменить.
