Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей
Солдаты стали зубоскалить:
— Вот до чего сдрейфили, бедняги, даже меч потеряли и эту тряпку!
— А по-моему, тряпку потеряла какая-нибудь афганская красотка!
— Точно! А теперь наверняка оплакивает свою пропажу!
— Ну-ка дайте! Это мой трофей! — загоготал один из солдат, схватил меч, чтобы привязать его к поясу, но раздумал. — Хотя… хотя… на черта он мне, — и швырнул меч на землю.
Но мне было не до шуток. Ни один из них не задумался над тем, что могло это значить, а загадка была не такой уж сложной: алый лоскут — кровь, меч — смерть! Мне стало не по себе, и я никак не мог унять дрожь. На лбу выступил пот. Опасность была настолько ощутима, что душу охватил безотчетный страх.
Солдаты устремились было вперед, но я остановил их и тихим, прерывающимся от волнения голосом сказал:
— Не смейте… Ни шагу вперед…
Они и слушать не стали:
— Да бросьте вы! Мы перевернем все до единого камни. Не притаился ли там кто-нибудь? Ведь для этих людей камни все равно что мягкая постель!
Не успели они сделать и несколько шагов, как раздался вопль Ферри, и в тот же миг, даже не вскрикнув, упали еще два солдата. Закипел кровавый бой, и скалу усеяли трупы.
Путь к отступлению был отрезан: афганцы окружили нас плотным кольцом. И помощи ждать было неоткуда — второй отряд, на другой скале, тоже попал в кольцо.
В пороховом дыму ничего не было видно, ни крови, ни огромных камней, катящихся со скалы… Не помню, как это случилось, но когда все улеглось, затих свист пуль и я пришел в себя, руки у меня были связаны за спиной. Меня стерегли двое.
И представьте! Одна фигура была закутана в ту самую алую чадру!
Перевод с дари Л. Яцевич
Катиль Хугиани
Кочевница
Снег шел всю ночь, улицы замело. У моста Артан[Артан — мост через р. Кабул в центре столицы.] в ожидании родных стояла девушка-кочевница, держа за поводья верблюда. Изо рта у него снежными хлопьями падала на землю пена, превращаясь в ледышки.
Бледные щеки кочевницы от холода стали красными, словно кабульские яблоки, а стройные ноги, не знавшие чулок, обутые в сандалии, — оранжевыми, как морковь. На нежном белом лбу блестели серебряные монетки, прикрепленные к медному ободку. Девушка дрожала как лист в своем тонком покрывале. Но с места не двигалась и все смотрела на дорогу.
К кочевнице подкатила машина с белокурой женщиной за рулем. На заднем сиденье стояла, высунувшись из окна, огромная собака и лаяла. Услышав лай, верблюд стал вырываться, закоченевшие руки выпустили поводья, и верблюд метнулся в сторону. Кочевница бросилась за ним. Ноги у нее скользили, разъезжались, она разбила в кровь локти. Белокурая женщина улыбнулась и нажала на газ…
Перевод с пушту А. Герасимовой
Жертва любви
Любовь всемогуща и играет людьми, как ей вздумается.
Друг, когда я вспоминаю безвременную смерть Гатоля, то говорю себе: «Да, любовь действительно играет людьми, но сердце без любви — мрачная каменистая пустыня».
Не подумайте, что пишущий эти строки просто разглагольствует. Впрочем, может быть, это и так — и виной тому любовь — ведь она, повторяю, делает с человеком все, что хочет. Гатоль любил самозабвенно, и за это был жестоко наказан.
Он, как говорится, был гол как сокол, зато владел бесценным сокровищем — настоящей чистой любовью. На его долю, незавидную долю батрака, выпало такое чувство, какое не достается самым крупным богачам. Впрочем, алчные и корыстные не знают цену любви, а то и считают это чувство грехом.
В селе давно поговаривали о том, что Гатоль влюбился в Торпекый и она тоже неравнодушна к нему.
Закончив работу у хана, Гатоль брал свой рубаб и потихоньку напевал песни.
Торпекый в это время стояла где-нибудь неподалеку и прислушивалась. Звуки музыки завораживали ее. А Гатоль, весь отдавшись любви, выражал ее в звуках рубаба и даже не замечал Торпекый. Рубаб манил девушку, сладкий голос певца рождал в ее душе смятение, и она нерешительно шла к худжре. Гатоль, увидев девушку, смущался, бледнел, ронял медиатор и лишался дара речи. Так случилось и в тот раз.
— Гатоль! Почему ты замолчал? — спросила Торпекый.
Гатоль не знал, что ответить.
— Твой рубаб меня позвал и сегодня я его гостья. А для пуштуна гость — первый человек.
— Ты ведь гостья рубаба, — возразил Гатоль, набравшись смелости, — а разве рубаб пуштун? Да и потом ты сама здесь хозяйка, худжра принадлежит твоему отцу.
— Да, ты прав. Но сейчас это твое жилище. Ты коротаешь здесь вечера со своим рубабом, в этой темной худжре. А ты — пуштун.
— Что ж, ты права, хозяин рубаба — пуштун. Да только он батрак у хана. И рубаб этого стыдится.
— А по-моему, пуштуны не стыдятся работы. Настоящий человек самоотверженно трудится ради своего благополучия, мозолистыми руками в поте лица добывает себе пропитание. Не труд, а безделье — позор для пуштуна.
— Хозяюшка! Речи твои сладки, да только я батрак.
— И батрачишь на моего отца!
Оба весело рассмеялись.
— Хозяюшка! Батраком становятся от нужды. А избавиться от нужды трудно, пожалуй, невозможно, — продолжал Гатоль.
— Ты прав, нужда — вечная спутница батрака. Но разве ты не слышал, что сегодняшний батрак завтра может стать хозяином. И вообще, кто не трудится, не знает цену отдыху. Скажи, что это не так! И никогда больше не называй меня хозяюшкой! Для других батраков я хозяйка, а для тебя — Торпекый.
— Торпекый? Нет, ты и для меня — хозяйка. Если даже мы встретимся после смерти, я буду таскать на спине охапки клевера для быков твоего отца и спрашивать: «Хозяюшка! Куда сгружать клевер?»
— Ты и после смерти будешь таскать клевер отцовским быкам? — смеясь, спросила Торпекый. — До чего же ты преданный слуга!
— Да, я предан тебе, предан!
— Мне? Что это значит?
— Это значит, что ты добра ко мне, внимательна. Наливаешь мне в миску суп пожирнее.
— Выходит, ты не мой слуга, а слуга своего желудка!
— Понимай как знаешь…
— А я ведь в самом деле пришла в гости к твоему рубабу. Сыграй же мне, Гатоль, ведь я тебя… твой рубаб очень люблю.
— Ты меня… да, мой рубаб очень любишь. Тогда возьми его! Он твой!
— Я от тебя не отстану. Я, правда, твой рубаб… очень люблю: он лежит у тебя на коленях, а я…
— А ты стоишь рядом.
И опять оба весело рассмеялись, а Торпекый покраснела.
— Сыграй! Ведь твой рубаб пригласил меня.
— Хозяюшка! — шутя отнекивался Гатоль. — Я не умею играть.
— Гатоль! Прошу тебя, не называй меня так. Я ненавижу это слово. Зови меня Торпекый. Ну!..
— Хозяюшка!
— Торпекый. Скажи — Торпекый.
— Тор… Нет, хозяюшка!
— Гатоль, ради рубаба зови меня Торпекый.
— Хозяюшка! Я — батрак и привык к этому слову. Мой презренный язык не осмелится назвать тебя по имени!
— Мое имя так сладко звучит, когда его произносишь ты!
— Если тебе приятно, хозяюшка, постараюсь звать тебя так!..
— Когда ты забудешь это дрянное слово — хозяюшка?
— Для батрака назвать тебя по имени непростительная дерзость.
— Ладно! Хоть раз назови меня Торпекый. А потом тебе это будет легко.
— Ладно, хозяюшка! Сыграю тебе на рубабе и отправлюсь за клевером, а то уже поздно.
— А после назовешь меня, как я хочу.
— Посмотрим.
Гатоль взял рубаб, подтянул струны, коснулся их медиатором, но тут его окликнул хан.
— Гатоль! Ты что себе думаешь? Быки от голода подыхают, а ты бренчишь на своем рубабе!
Гатоль, дрожа, выскочил из худжры, заперев дверь.
— Салам, хозяин.
— Несчастный! Бога ты не боишься. Быки голодные, а он знай себе струны перебирает. А ну отопри дверь! Пока я твой рубаб не сломаю, ты человеком не станешь!
Торпекый при последних словах отца побледнела и прижалась к стене в темном закопченном углу худжры.
— Хозяин! Рубаб чужой, — взмолился Гатоль. — Сломаешь его — мне придется платить. Обещаю тебе, это не повторится.
— Ладно, иди. Не буду ломать твой рубаб. Но чтобы ты не отлынивал больше от дела!
— Нет, хозяин, не буду!
Хан вернулся в дом, а Гатоль поспешно отпер дверь худжры:
— Хозяюшка! Скорей выходи, пока хан в доме!
Гатоль отправился за клевером, а Торпекый пошла к себе и, бросившись на постель, предалась размышлениям: «Что это со мной? Я — дочь хана, Гатоль — сын вдовы и к тому же наш батрак… Но ведь говорят, что перед любовью все равны: и бедные и богатые. Любовь всесильна, знаю, но я должна устоять перед красотой батрака. Не допустить, чтобы любовь играла мною…»
Пока Торпекый размышляла о любви, Гатоль шел, согнувшись под тяжестью огромной охапки клевера, и тоже размышлял: «Зови ее Торпекый! Она любит мой рубаб! Подумать только! Просто влюбилась в меня. Удивительная вещь любовь! Привела дочь хана в худжру батрака. А вдруг хан увидел бы свою дочь с батраком? Батраку тогда конец. Торпекый любит меня. И отец ее знает об этом, но молчит. Он добр ко мне. Может отдаст Торпекый за меня? Вот тогда я ее и спрошу: «Торпекый! Обед готов? А она мне в ответ: «Да, отец такого-то!»[В семьях пуштунов супруги при обращении называют друг друга: «отец такого-то» или «мать такого-то», произнося после слова «отец» имя первенца.]
