Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2004)
О, если б ему хоть однажды приснился
Тот луг, озаренный лучом!..
Какое здесь у Андреевского обилие слов-затычек, вставленных единственно ради рифмы или чтобы не сбиться с размера: “в молчанье унылом”, “выползает тайком”, “озаренный лучом”... И странная перестановка действий: “и свернулся, и в норку забился”. Естественней ведь, как в оригинале: забился, а затем свернулся. И даже целая пустопорожняя строка: “Встречая повсюду горенью преграды”. Нужна была большая, мягко говоря, наивность, чтобы предложить этот монотон взамен богатой, сложной ритмики Тургенева. Чтобы предложить этот балласт взамен тургеневских эпитетов и торжественных утроений:
...своим кладом, своим золотом, своим светлым сокровищем —
засыпает его серой сырой землею.
Слышите вы скорбные удары тургеневского ритма? А ведь Андреевский искренно считал, что преображает прозу в драгоценный перл поэзии! Смех да и только... Тургенев, между прочим, начинал со стихов. Писал свои поэмы изысканными строфами сложней даже онегинской. Другого такого поэта-ритмиста у нас не было до Чехова.
— Ну уж, вы опять загибаете. Чехов стихов не писал.
— Не писал, говорите? Завтра я с вами поспорю.
Вечер второй. Влюбленность.
— Есть у Чехова очень сильный рассказ “Святою ночью” — о монахе, сочинителе акафистов — хвалебных духовных песнопений. Так вот, и сам Чехов в 1896 году написал своеобразный акафист в честь двух девушек. Я говорю о “Доме с мезонином”. От первой до последней строчки это поэзия — не в переносном, а в самом прямом смысле. Предложения-строфы этой чеховской поэмы разнообразны. Здесь и одностишия, и двустишия, трехстишия, четверостишия. Вот вам пример двустишия:
Зеленый огонь погас,
И не стало видно теней.
Сравните у Блока:
Снежная мгла взвилбась,
Легли сугробы кругом.
Вот пара чеховских трехстиший:
И тут тоже запустение и старость;
прошлогодняя листва печально шелестела под ногами
и в сумерках между деревьями прятались тени.
Направо, в старом фруктовом саду,
нехотя, слабым голосом пела иволга,
должно быть тоже старушка.
А вот пара блоковских:
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.
Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.
— Это откуда? — спросил я.
— Из стихотворения “Она пришла с мороза...”.
— Там так и напечатано трехстишиями?
— Да. А у Чехова и у Тургенева ритм приглушен, строфы и строки не подчеркнуты, не разделены графически. Это я их сейчас подчеркиваю и разделяю. Но если чеховская ритмика уступает здесь блоковской, то я тупой профан, лишенный слуха, — или же сумасшедший. Но перейдем к четверостишиям. В “Доме с мезонином” это важнейший, стержневой вид строфы (как и вообще в поэзии).
Они всегда вместе молились,
и обе одинаково верили,
и хорошо понимали друг друга,
даже когда молчали.
Когда одна уходила в сад,
то другая уже стояла на террасе
и, глядя на деревья, окликала: “ау, Женя!”
или: “мамочка, где ты?”
Заметим, что третья строка удлиняется в поэзии чаще других строк. Например, у Блока:
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес...
В самом чистом, самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?
А иногда она и укорачивается. Вот у Чехова:
Мы подбирали грибы и говорили,
и когда она спрашивала о чем-нибудь,
то заходила вперед,
чтобы видеть мое лицо.
Сравните в “Пузырях земли” у Блока:
И шишак — золотое облако —
Тянет ввысь белыми перьями
Над дерзкой красою
Лохмотий вечерних моих.
Уходя в этот вечер от Волчаниновых,
я уносил впечатление длинного-длинного, праздного дня,
с грустным сознанием, что все кончается на этом свете,
как бы ни было длинно.
Сравните эту плавную строфу со строфой из блоковской “Влюбленности”:
Уж в стремнинах туман, и рога созывают стада,
И заветная мгла протянула плащи и скрестила мечи,
И вечернюю грусть тишиной отражает вода,
И над лесом погасли лучи.
Обратите внимание на краткость последней строки. Это особая краткость просветленной печали... Я готов цитировать бесконечно. Чехов говорил о Лермонтове: “Я бы так сделал: взял бы его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать”. Вот так надо разбирать самого Чехова — по строфам и строкам. Вы послушайте:
Нас до ворот провожала Женя, и оттого, быть может,
что она провела со мной весь день, от утра до вечера,
я почувствовал, что без нее мне как будто скучно
и что вся эта милая семья близка мне,
и в первый раз за все лето мне захотелось писать.
Какая красивая и сложная строфа! Строки этого пятистишия имеют как бы паузу (цезуру), а за паузой следует краткое окончание строки: “и оттого, быть может”, “от утра до вечера”, “как будто скучно”, — и это создает особый эффект отзвука, эха. Замечательны эти живущие в строфах рассказа короткие перекликанья, отголоски. Ау, Женя! Мисюсь, где ты?..
Есть в “Доме с мезонином” строфы в семь, восемь и более строк. Я приведу вам только длинную великолепную строфу:
Одна из них, постарше,
тонкая, бледная, очень красивая,
с целой копной каштановых волос на голове,
с маленьким упрямым ртом,
имела строгое выражение
и на меня едва обратила внимание;
другая же, совсем еще молоденькая —
ей было 17 — 18 лет, не больше —
тоже тонкая и бледная,
с большим ртом и с большими глазами,
с удивлением посмотрела на меня, когда я проходил мимо,
сказала что-то по-английски и сконфузилась,
и мне показалось, что и эти два милых лица
мне давно уже знакомы.
Эти четырнадцать строк — словно онегинская строфа о двух прелестных, светлых девушках.
— А как в других рассказах? Тоже, по-вашему, стихи?
— О да. У зрелого Чехова в каждой вещи своя музыка. Скажем, в “Анне на шее” задают тон летящие, вальсирующие шестистишия:
Она имела успех у мужчин,
это было ясно,
да иначе и быть не могло,
она задыхалась от волнения,
судорожно тискала в руках веер
и хотела пить.
Для “Ариадны” характерно описание “монотонного времени” на заграничном курорте: “Каждый день мы гуляли и только гуляли. То бродили по парку, то ели, то пили. Каждый день разговоры с русским семейством” — три фактически равностопных одностишия подряд. Монотонность усугублена анапестическим ритмом.
Знаете, Чехов писал одной подававшей надежды беллетристке: “Вы не работаете над фразой; ее надо делать — в этом искусство. <...> надо заботиться об ее музыкальности <...>”. Как же сам Чехов работал над фразой?
Сохранилась черновая рукопись “Невесты”, и это дает редкую возможность заглянуть в процесс работы Чехова над ритмом. Чехов уничтожал черновики, но когда писал свой последний рассказ, не до того уж, видно, ему было. Сравним описание утреннего сада в черновиках второй главы с окончательным текстом. Вот самый ранний вариант начала:
Под окном и в саду стали шуметь птицы,
туман ушел к реке,
все кругом засияло, заблестело.
Следующий вариант:
Под окном и в саду зашумели птицы,
туман ушел из сада,
все кругом засияло, заблестело.
Печатный текст:
Под окном и в саду зашумели птицы,
туман ушел из сада,
все кругом озарилось весенним светом,
точно улыбкой.
Чехов ставит “зашумели” вместо “стали шуметь”, и ритм первой строки сразу обретает четкость; “засияло, заблестело” Чехов расширяет в “озарилось весенним светом, / точно улыбкой” и ставит точку, оформляя первую строфу. Вторая строфа продолжает ритм:
