Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд
«Требую перевести!»
«Пошел ты! Мы теперь в Дании! Иди куда хочешь! Нам в разные стороны! Я не хочу идти в одном направлении с человеком, с которым я делю все, все!!! А он тайком от меня жрет свой сыр, зная, какой я голодный…»
«Ты лучше переносишь голод, Хануман…»
«Я лучше переношу голод… Вот это аргумент! Я лучше переношу голод… я люблю сыр не так чтобы очень и лучше переношу голод… Я этого слышать не хочу! Так же как и о твоей маниакальной любви к сырам! Я подлеца от всех болезней лечил! Я стирал его нижнее белье! Натирал кремами и делал массаж! Я вылечил его больные некрозные ноги индийскими травами! А он — неблагодарная скотина! Он утаил от меня сыр! В такую минуту! Когда за нами собаки, и быки, и голод и страх, сукин сын тайком ест сыр, сукин сын!» — и снова добавил что-то на своем…
«Ладно, хватит ныть! Купи себе сыр и съешь его! Или хочешь, я тебе украду чипсы?»
«Нет, не чипсы! Сосиски! Укради мне сосиски! Пачку! Десять штук!»
«Хорошо, сосиски… Сосиски-хуиски…»
«Переведи, что ты там бубнишь под нос!»
«Я сказал: да-да, сосиски, твою мать…»
«В первом же магазине!»
«Хорошо, в первом же…»
«Чтоб тебя сцапали…»
«Да пошел ты…»
Мы зашли в супер-спар; он купил чупачупс, более смешного предмета для отвода глаз он выбрать не мог; он был самый дешевый, самый скользкий для отвода глаз, самый ничтожный. И самый быстро покупаемый; у меня не было почти ни секунды, но я все же успел взять сосиски! Мы отошли в сторонку, встали в тихом месте, никто нас видеть не мог, выглянуло солнце, как слепое око, просто бельмо в глазу неба; у меня засосало в желудке, когда Хануман зубами хищно порвал обертку пачки, и достал первую…
«Ты что, теперь все десять сожрешь один?»
«Да, один! Ты же съел сыр один!»
«Слушай, сыра был вот такой кусочек, а тут десять сосисок! И тогда мы были не так голодны, как теперь! Сколько времени прошло! Может, одну хотя бы оставишь?»
«Нет! Не оставлю! Ни одной! Это тебе будет урок!»
«Ладно, жри свои сосиски, проклятый ублюдок…»
«А ты, ты соси свой чупачупс! Xэ-ха-хо!!!»
Мы сбились с пути, когда искали автобусную остановку; долго шли, и дошли к середине дня к другой деревне, — несколько ферм, разбросанных по холмам, бензоколонка и площадка для петанка, над которой висел немецкий флаг…
«Драть их!» — взвинтился Хануман. Он даже подпрыгнул на месте. Топнул обеими ногами, и взмахнул руками как недоразвитыми крылышками: «Ну ты глянь! Что это такое за драть твою мать! Мы что, опять в Германии? Драть их, сукины дети! Ну и куда теперь?»
«Надо побыстрее убираться, смотри, мужик какой-то в садик вышел, смотрит, пошли, Ханни, пошли… У каждого есть телефон…»
Мы шли еще пару часов и вышли к другой деревне — с датским флагом.
«Ну, все в порядке, — сказал Хануман, охладев. — Я же говорил, что со мной не пропадешь!» Но через час история повторилась: мы вошли в деревню с немецким флагом; это был какой-то картографический парадокс, — настоящий лабиринт!
«Может, они вешают флаги по национальной принадлежности? Может, просто в том доме немец живет, но живет он на датской земле, а?»
«Да черт их знает, нахуевертили черт ногу сломит!»
«Они эту землю наверное раз триста проигрывали и выигрывали друг у друга в карты!» — выдвинул предположение Хануман.
«Ага, точно… Потому и флажки понатыкали, то те, то эти… Давай идти дальше, как грузины шли, топай вперед, Земля круглая…»
Еще две деревни с датскими флагами. Небо успело снова потемнеть. С трудом видно было, куда бредешь. Призраками вышли к дороге со знаком какого-то городка в тридцати километрах, в названии городка различили датский диакритический знак — «å», и отлегло…
«Мы дома», — сказал Ханни; мы спокойно пошли вдоль дороги. Я шел за ним и снова закипал. Меня взбесили его слова. «Мы дома». Что значит «дома», черт подери! Какой к черту «дома»?! «Дома» говорят грузины, когда героин разбежался по венам, вот тогда они цедят сквозь гнилые зубы: «до-о-ома…» Я не видел ровным счетом никакого смысла ни в его словах, ни в нашем путешествии в Германию. Меня Ханни взбесил это фразой. Еще бы сказал: Alamo… Вообще! Бестолочь! Во всем не было никакого толку. Я завелся, и с места в карьер:
«Что ты имеешь в виду? Почему это мы дома? Почему Дания для нас дом? Зачем мы не остались в Германии? Мы могли бы жить в квартире этого афганца! Он же предложил нам и работу, и крышу! Сам он там не живет; мы бы жили там, в его квартире, работали бы в индийском ресторане, жрали бы бесплатно то, что урезали бы себе в рот от блюд, подаваемых на стол, пили бы дешевое пиво! На кой хер нам Дания нужна? Зачем тебе Дания?»
«Не знаю… Я же оставил какие-то деньги в фарсетрупском лесу, в бутылке…»
«Во-первых, ничтожная сумма, я в этом уверен. Во-вторых, теперь мы знаем дорогу. Мы можем взять эти деньги, найти Махмуда, пока он не укатил в Голландию, осесть у него, пожить в Германии!»
«Посмотрим, — лениво сказал Хануман. — Если будет нечего делать в Дании, поедем в Германию, а сейчас я хочу есть и спать, есть и спать…»
Но только к следующему утру мы дотащились до какого-то городка, в названии которого и был тот диакритический знак, а в самом городе было здание полиции, похожее на музей; библиотека, похожая на почтовое отделение; почта, похожая на библиотеку; музей старинного отдела полиции, в котором, как разобрал Хануман на медной плите, прикованной к зданию, были казнены первые жертвы второй мировой; и железнодорожная станция, но поездов не было.
Мы бесцельно шатались по пустынным улицам, как в каком-то сне. Я уже был полумертвый. Было раннее промозглое утро; кажется, суббота. На улицах было много мусора, наметенного оргией. Стояли забытые столики возле кафе, с оставленными бумажными тарелками, бокалом, пустым и надтреснутым. На одном стуле лежала шапка с колокольчиком. Катались картонные стаканчики от кока-колы. Стояли оставленные пивные бутылки, которые еще никто не собрал. Они стояли, как не сбитые и забытые кегли. Иногда с недопитым пивом. Стояли они почему-то преимущественно под фонарями. Наверное, потому что о фонари опирались, ставили бутылку на асфальт, чтобы вспомнить — у фонаря, у того поставил, и забывали… На одном фонаре вяло болтался оранжевый, голландский шарфик, эта деталь здорово очеловечила фонарь, и снова что-то кольнуло у меня внутри (Голландия, бля!). Благодаря этому шарфику фонарь стал как какой-то мультипликационный персонаж. Зеленые пивные бутылки поблескивали, маня своим темным стеклом. Я подошел к одной и поднял; больше половины оставалось… Я тихо сказал: «Мне плевать — я хочу пить», и выпил. Хануман скорчил брезгливую гримасу; он даже отвернулся, чтобы не видеть, как я допиваю.
Мы шли вдоль улицы; я подбирал бутылки, клал их в пакет. Ханни пинал пробку. На картонке возле урны лежал подмороженный кусок недоеденной пиццы, виден был грибок, красиво расплылся томат, будто улыбаясь пьяной бессознательной улыбкой. Я так хотел есть, что поднял этот кусок и впился в него зубами. Я бы не мог идти дальше, если б не съел его!
«Хэх, — издал некий невыродившийся в смех звук Хануман. — Ты от брезгливости не подохнешь», — сделал заключение он. Пицца была деревянная, совершенно замерзшая, даже грибок, он был просто резиновый, томат кислый. Я исполосовал себе рот, поранил десны…
Когда мы сели в поезд и проехали пару станций, в животе у меня началось черте что; я несколько раз бегал в туалет. Когда мы приехали в Фарсетруп, я проспал целые сутки…
Проснулся от судороги в ноге и совершенно больным: у меня снова болели гланды, была легкая температура, ломило все тело, и жутко хотелось в туалет. Хануман снова проветривал помещение, утверждая, что я невыносимо пускал газы во сне, отчего просто невозможно стало дышать. Я сказал, что мне бы чайку, с молоком, потому что у меня гланды и температура; медку бы. Но Потапов решил меня на этот раз лечить шнапсом, который никто не хотел покупать, и он решил меня им лечить, только затем, чтоб самому к шнапсу иметь доступ, да так и прикладывался все время, ходил не пьяный, но веселый, под шафе, и напевал какую-то гадкую песню. Когда я спросил его, что это он напевает, он важно сказал: «Мумий Тролль!» Я переспросил: «Чего-чего?» — «А ну тебя», — махнул он рукой и пошел по коридору, напевая дальше.
Мы сперва начали продавать купленные в Германии сигареты, а потом поняли, что выгадать ничего не получается. Ханни сказал, что мы все равно сами курим, а если мы продаем наши немецкие сигареты дешево, а потом покупаем датские за столько, сколько они тут стоят, а стоят они дороже немецких, то где выгода? Больше убытка! Проще курить немецкие и не покупать датские! Логика была железная, голова у него работала как часы, как компьютер! Мы прекратили торговлю и стали курить сами, да так набросились, что прикуривали одну от другой. Сигареты были какие-то очень сухие. Они просто сгорали, как солома. Иван даже стал их подлечивать влажным пальцем, чтоб не так скоро сгорали. Мы курили эти сигареты да шнапс наш пили, разбавляли с сафтом (скандинавским сиропом) и пили, будто соревнуясь, кто больше…
