Дженнифер Кауфман - Любовница Фрейда
— Я прошу прощения, фройляйн Бернайс, виноват — не счел нужным предупредить сестру о том, что вы передумали. Ну-с, давайте-ка посмотрим, что у нас?
Минна отвернулась к стене и сосредоточенно принялась изучать грубые мазки на картине, висевшей в докторском кабинете, чувствуя, как гладкие пальцы врача ощупывают ее живот, а потом холодное металлическое зеркало вошло между ног. Она постаралась сдержать крик, ощутив острую боль внутри.
— Все хорошо, дорогая. Похоже, прошло уже полных восемь недель, еще вполне безопасный срок для процедуры, если вы вдруг передумаете. Но не тяните с решением.
— Я не передумаю. Мое решение окончательно.
Последующие несколько дней Минна обдумывала свое путешествие в Америку. Она написала брату письмо с просьбой прислать ей билет, не вдаваясь в подробности, почему. Вот уже несколько лет подряд брат настойчиво приглашал ее к себе, значит, обойдется без лишних расспросов. Минна составила список того, что придется сделать перед отъездом. Конечно, она предпочла бы просто исчезнуть, но нужно было многое уладить. Необходимо выправить документы. И молить Бога, чтобы оформление не затянулось. Брат упоминал вскользь, что есть некий ускоренный способ. Она подумала о своем дорожном сундуке, который все еще стоял на полке в чулане у Фрейдов, о комнате, где остались ее вещи. Надо будет как-то попасть туда, когда Фрейд будет на лекциях. В любом случае она никогда не простит себе, если уедет, не попрощавшись с детьми. Засыпала она беспокойно, мучимая плохим предчувствием. Может, просто метались в голове наспех составленные планы — так часто бывает, когда ты в беде. Как предусмотреть все предстоящие трудности? Нет, наверное, всего не предвидишь.
Минна проснулась, дрожа от холода, сердце бешено колотилось, и она решила, что это последствия ночных кошмаров. Ей было трудно дышать, в пояснице и внизу живота появились тянущие боли, которые отдавались в ноги, сползая сверху вниз. Она потянула звонок у кровати, вызывая сиделку. Та явилась, предложив горячий компресс и чай.
— Это, наверное, ложные схватки, — пояснила она, — обычное дело. Длятся несколько часов. Они изнурительны, но не опасны.
Сиделка положила подушечку из конского волоса Минне под колени, раздвинула шерстяные шторы и отворила окна. Она повторяла, что всему виной усталость, перевозбуждение или, вероятно, кишечные колики, от которых она рекомендовала бы столовую ложку касторового масла и два стакана теплого ячменного отвара.
— Вам нужен свежий воздух, поспите немного, и скоро вы почувствуете облегчение.
Через несколько часов Минна проснулась — она дрожала так, словно кто-то тряс кровать. Тело свело судорогой, накатила невыносимая тошнота. Минна схватилась за поясницу, пытаясь унять стреляющую боль, и побрела к комоду. Последнее, что мелькнуло в ее ускользающем сознании, когда она уже падала на пол: «Только бы ребенок не пострадал!»
Глава 43
— Давно ты здесь? — спросила Минна.
— Не знаю. Несколько часов, — ответила Жюстина, отложив рукоделие.
Она встала с кресла, сунула ноги в атласные лодочки и прошла через комнату к прикроватному столику Минны. Густые светлые волосы Жюстины были аккуратно сколоты шпильками, она уже не казалась такой легкомысленной, как прежде, зеленые глаза глядели сосредоточенно. Жюстина зажгла свечку и укутала Минну в одеяло. Выяснилось, что пять дней Минна провела в плену тяжелого сна, возникшего из тошнотворной смеси лекарств и страдания.
— Ты выглядишь лучше. Лицо порозовело.
Минна уставилась на Жюстину, и вскоре до ее одурманенного наркотиком сознания дошло, почему она лежит в постели. Она подняла брови и попыталась собраться с мыслями. Минна вспомнила, что потеряла ребенка, и боль утраты ударила ее с такой силой, словно это случилось только что.
Жюстина сражалась с металлической грелкой для постели, засунув ее под простыни и подоткнув одеяла вокруг. Затем она причесала Минне волосы, открыв лицо. Она уже хотела сказать, что, мол, пора подниматься, но Минна казалась такой слабой, лежала совсем без сил, с темными кругами вокруг глаз, и у Жюстины просто язык не повернулся.
— А я только что дочитала «Джейн Эйр», — сообщила она, пытаясь развлечь Минну. — Вот уж не думала, что книга ничуть не хуже, чем…
— Мне не хочется говорить о книгах.
Несколько минут они сидели молча.
— Минна, ты должна выкарабкаться из этого.
— Ничего я не должна.
— Ты не можешь оставаться здесь вечно.
— Как будто я хочу… Видишь ли, я собираюсь в Америку. У меня уже все распланировано.
— Я знаю, ты говорила.
— Неужели?
— Дважды.
— Наверное, из-за лекарств. Не угостишь меня сигаретой?
— Курение запрещено, — улыбнулась Жюстина и достала из кармана платья две тоненькие египетские папироски.
Она протянула одну Минне, помогла прикурить и смотрела, как та глубоко затягивается.
— Ничего не получится.
— О чем ты? — спросила Минна.
— Об Америке. Это совсем не то, что ты думаешь. Нью-Йорк и Бостон — отвратительны. Они терпеть не могут иностранцев, разведенных женщин, не выносят богему. Такая женщина, как ты, обречена там на жалкое существование.
— Я тебе не верю.
— Но это правда. Я там бывала. И слышала немало историй. Городские трущобы, люди со странной речью, ужасная еда, банды гангстеров и трупы, плывущие по реке Гудзон, будто дохлая рыба.
— Что ж, тогда поеду на запад.
— И кого ты там надеешься встретить, кроме дикарей и фермеров? Добывать себе пропитание на бесплодном клочке земли среди богом забытых прерий…
— Ты закончила?
— Не совсем… — Жюстина сияла, смакуя каждую деталь нарисованной ею картины. — Было бы чудом, если бы ты и твой ребенок пережили там зиму, не умерев от тифа или оспы и не став после смерти добычей голодных стервятников.
— Ну, спасибо, утешила, — усмехнулась Минна.
— Стараюсь, как могу. — Жюстина поправила шпильки в волосах.
— Чуточку переигрываешь.
— Слушай, сегодня утром я говорила с твоим врачом. Я заявила ему, что они не могут требовать с тебя платы за пребывание здесь, поскольку выкидыш явился следствием его грубого осмотра.
— Ты так и сказала? Не может быть!
— Он, конечно, все отрицал. Но позже я справилась в канцелярии, и мне сообщили, что доктору Фрейду вернут деньги.
— Зигмунд обрадуется.
— Еще бы! Я на собственном опыте убедилась, что большинство докторов… — Она запнулась и выгнула брови. — Как бы повежливее выразиться? Дешевые ублюдки.
Раздался громкий надрывный кашель — кто-то из пациентов прогуливался возле приоткрытой двери в комнату Минны.
— Господи Иисусе! Что за люди? Хоть бы ради приличия рот прикрывали! — воскликнула Жюстина, с грохотом захлопывая дверь.
— Не знаю, что мне делать, — произнесла Минна после долгого молчания.
— Я бы поехала домой.
«Домой, — думала Минна. — Где он, этот дом? У матери? Боже упаси».
У сестры? Как ей вернуться туда после всего случившегося?
— Впрочем, — добавила Жюстина, закуривая, — я не самый опытный советчик.
Минна медленно спустила ноги с кровати и набросила халат. Преодолевая легкое головокружение, она вышла на балкон и села в шезлонг, глядя на растекающееся над горизонтом лиловое зарево. Жюстина накинула Минне на плечи шерстяную шаль и присела рядом.
— Завтра утром я уезжаю, — сообщила Жюстина, — уже несколько дней, как я должна находиться в Вене, но мне хотелось убедиться, что с тобой все будет хорошо.
Голос был глубокий, утешающий. Минна расслабилась в кресле и закрыла глаза. Она чувствовала наплыв эмоций, но стыдилась плакать.
— Я не тешу себя надеждой, что мы увидимся снова, — ласково промолвила Жюстина.
Минна взяла ее руку и прижала к своей щеке, а потом положила к себе на колени.
Две молчаливые женские фигуры на фоне гаснущего дня.
— Хочешь, я позову сиделку?
— Нет.
— Может, вечером напьемся?
— Я бы с удовольствием.
Жюстина откинулась на спинку кресла и пускала в воздух колечки дыма.
— Ну и отлично.
Глава 44
Вена, ноябрь 1896 года
Дорогая Минна!
Мне очень горько сообщать тебе печальные вести, но вчера мы похоронили Якоба, он умер после очередного отека легких. И хотя мы все знали, что это неизбежно, Зигмунд безутешен. Минночка, он просто сам не свой! Сидит один в своем кабинете и смотрит в стену или бродит по дому как неприкаянный. На днях застала его в гостиной — он сидел, уставившись в никуда. Кажется, Зигмунд совершенно утратил интерес и к практике, и к своим исследованиям.
Вчера он узнал, что некий коллега из университета порочил его как консультанта, рассказывая другим, что Зигмунда нельзя принимать всерьез. Это, естественно, очередной сокрушительный удар по его репутации.
