Фрэнк Харди - Власть без славы. Книга 2
— Но коммунисты не пользуются поддержкой.
— Было время, когда и лейбористы не пользовались поддержкой.
Они остановились на перекрестке, еще немного поговорили, и спутник Эштона сказал: — Мне на ту сторону.
— Желаю удач, — сказал Эштон, пожимая ему руку, — и помни, что я тебе сказал. Если ты стремишься к социализму, а не к парламентскому креслу, то ты избрал не ту партию. Лучше иди к коммунистам. Будь здоров. Я здесь сяду на трамвай.
— Я и так работаю с коммунистами. Вот и сейчас иду в клуб. Там будет собрание безработных.
— Вот как? Мне бы хотелось сказать им несколько слов и поблагодарить их за мое избрание.
— Пожалуй, я мог бы это устроить. Но там будет много коммунистов, а ведь коммунисты официально не выдвигали вас. Они предоставили это решать избирателям.
— Ну и что же, я получил большинство их голосов, а это главное. Я бы хотел поблагодарить их и выразить им свое сочувствие. Сказать им, что я всегда был с ними.
— Хорошо, — нерешительно ответил Лес. — Я посмотрю, что можно будет сделать.
Они пересекли улицу и вошли в небольшое ветхое здание. Эштон последовал за своим спутником в большую комнату, где стоял стол, несколько стульев и деревянные скамьи. По стенам висели плакаты с лозунгами и фотографиями, среди них портрет Ленина. Позади комнаты находилась кухня; там раздавали обеды безработным. Это было местное отделение организации безработных, ставившей себе целью оказывать помощь безработным, объединять их и бороться против выселения за невзнос квартирной платы.
Около пятидесяти бедно одетых людей разместились на скамьях перед столом, за которым сидели двое мужчин.
Один из сидящих за столом сказал:
— Мы не начинали, Лес, тебя ждем.
— Простите, что опоздал.
Он подошел к столу и посовещался с обоими мужчинами. Они, видимо, колебались; но вот один из них поднялся и сказал:
— Товарищи, мистер Эштон, член парламента от нашего избирательного округа, хотел бы выступить перед нами до того, как мы начнем. Пройдите, пожалуйста, сюда, мистер Эштон.
В комнате поднялся приглушенный шум голосов. Фрэнк Эштон подошел к столу, положил на него шляпу и приготовился говорить.
Вдруг он заметил, что дрожит. Давно уже он не волновался перед выступлением.
— Товарищи, я попросил разрешения сказать вам несколько слов, потому что душой я с вами. Я горжусь тем, что одержал победу благодаря голосам коммунистов, потому что я верю в то, что коммунизм…
Эштон говорил и в то же время с ужасом замечал, что не встречает отклика в слушателях, что они настроены враждебно.
— …лейбористы потерпели поражение, потому что не оправдали надежд рабочих. Но какой смысл для рабочих в том, что они прыгнули из огня да в полымя, поставив у власти националистов?
Вдруг один из слушателей в заднем ряду, высокий изможденный мужчина, крикнул:
— Теперь мы по крайней мере знаем, что имеем дело с мерзавцами.
Богатый ораторский опыт Фрэнка Эштона изменил ему. Он смешался и чувствовал себя беспомощным, словно новичок. Он смотрел на прервавшего его, не зная, что ответить.
— Но, мой друг, — наконец пробормотал он. — Я не… то есть, я хочу сказать, что рабочие должны…
— Какое вам-то дело до рабочих! — не унимался тот же голос.
Лес был смущен и расстроен тем, что подверг свой кумир такому унижению. Председатель тоже растерялся. Он надеялся, что Эштона выслушают по меньшей мере вежливо. Враждебные выкрики безработного разожгли гнев рабочих, до сих пор слушавших с молчаливым недоверием.
— Да! — закричал другой, вскакивая на ноги. — Вы эксплуататор дешевого колониального труда.
— …и приятель миллионера Джона Уэста. Поезжайте лучше обратно на Новую Гвинею, — пронзительно закричала одна из немногих присутствовавших женщин.
Эти люди были настроены далеко не примирительно: Эштон — лейборист, а лейбористы предали их. И со всех сторон на него обрушились враждебные выкрики. Председатель стоял с поднятой рукой, безуспешно призывая собрание не шуметь и дать оратору высказаться.
На Фрэнка Эштона жалко было смотреть.
— Вы должны выслушать меня, — сказал он. — Я знаю, что слишком часто шёл на компромисс, и впредь это будет мне уроком. В душе я всегда был верен своим социалистическим принципам. А теперь я…
— Расскажи об этом Джону Уэсту!
— Поезжай обратно на Новую Гвинею, на свои прииски.
— Я поехал на Новую Гвинею только для того, чтобы поправить свое здоровье, — с жаром воскликнул он.
В ответ раздался взрыв смеха. Вдруг кто-то запел «Интернационал», и почти все подхватили гимн:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный…
После безуспешных попыток перекричать их Фрэнк Эштон неверными шагами направился к двери. Лес также попытался обратиться к собравшимся. Председатель взял шляпу Эштона и побежал за ним.
— Вы забыли шляпу, — сказал он смущенно. — Не принимайте этого слишком близко к сердцу. Большинство этих людей не члены коммунистической партии. Они много выстрадали…
Фрэнк Эштон схватил свою шляпу и выбежал на улицу, ничего не видя перед собой. Если бы только они могли понять, думал он. Но все бесполезно. Для них ничего невозможно сделать. Конец! Он пожертвовал лучшими годами своей жизни ради иллюзии; теперь по крайней мере он немного отдохнет!
Он брел к дому, не разбирая дороги. Его освистали — его, Фрэнка Эштона, который почти один боролся против предательства Саммерса и Тэргуда, который внес предложение о роспуске парламента, для того чтобы завоевать большинство в сенате; его вышвырнули из кабинета за то, что он оставался там единственным левым министром и всеми силами боролся против плана премьера. Освистали его, а не Саммерса.
Правление Австралийского банка распоряжалось правительством в интересах крупных капиталистов. Рука Нимейера дергала за ниточки, на которых плясали предатели-марионетки. Саммерс, тщеславный, благочестивый, неумный, был словно воск в их руках. Другое дело Тэргуд: он все понимал, но обманщик в нем всегда брал верх. Хорошо хоть то, что рабочие вышвырнули Тэргуда и провели одного из группы Лейна.
Демагог Лейн нанес последний удар, но какой в этом был смысл? Какой смысл стрелять в полусгнивший труп? Поддерживать Лейна случалось и Фрэнку Эштону. Ну что же, он был только один из тысяч обманутых. План Лейна. План Тэргуда. Такой план, этакий план… Любой — лишь бы он не предусматривал никаких действий со стороны рабочих. Рабочих! Это все равно несбыточно. Целых два года он наблюдал, как рабочие сносили любые издевательства. Их обманули, предали, а они безропотно терпели. Презрение Фрэнка Эштона к правительству Саммерса обратилось сначала против него самого и наконец против рабочих.
Он шел как слепой, натыкаясь на людей. Слезы застилали ему глаза.
Его освистали, оскорбили. Это конец!
Придя домой, он сел за стол в своем кабинете, взял перо и бумагу. Он напишет Гарриет. Перо быстро забегало по бумаге.
«Дорогая моя Гарриет!
Ну вот нас и прогнали в шею. Это следовало ожидать. Путь лейбористов — это путь правых. Так о чем же горевать? Сегодня между лейбористской партией и ее противниками разница лишь в ярлыке.
Если мне суждено еще пожить на свете, я изложу на бумаге те свои мысли, которые я не дерзал высказывать в последние годы. А сейчас я хочу только покоя. Я буду жить тихо, так тихо, что люди, быть может, подумают, что я уже умер, — им будет все равно.
Я стар и болен. На закате жизни я лишился надежд. Марта все такая же, а сыновья по-прежнему холодны ко мне.
Тоска и скорбь — вот все, что у меня осталось… если не считать того, „что могло быть с тобой“.
Прощай, дорогая Гарриет.
Тебе я могу сказать: „Фрэнк Эштон стыдится самого себя“».
Эштон отбросил перо, написал адрес, заклеил конверт и сунул его в карман, чтобы вечером отправить.
Он подошел к дивану, стоявшему у окна, и тяжело опустился на него. Здесь, в этой комнате, он беседовал с Перси Лэмбертом и с Джоном Уэстом. Тот день решил его судьбу. Фрэнк Эштон, всегда сидевший между двух стульев, отказал им обоим.
Здесь же он написал свою «Красную Европу». Эштон поднялся, достал книгу с полки и стал медленно перелистывать ее.
Перевернув последнюю страницу, он прочел конец:
«Капитализм, трепеща от страха, прислушивается к барабанному бою армий Революции. Звуки барабанов становятся все громче и громче, армии подходят все ближе и ближе».
Мысли его снова обратились к собранию безработных. Они бросили ему в лицо слова «Интернационала», чтобы выразить ему свое презрение.
Лицо его исказилось от боли, и он заплакал. Вдруг он вскочил, резким движением бросил книгу в угол, и плач его сменился истерическим смехом.
