Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана
Неужели я здесь – только рифма этой выспренной узкогубой училке? Нам осталось с ней разве что набычиться и сцепиться рогами. Но не водевиль же это!
– Пора отливать!– Семен поднимается и с зевками и вздохами лезет вниз.
Водевиль!
С шумом падает в воду.
Просто комикс какой-то!
– Геннадий, вы по-прежнему полагаете, что, если все мы чистосердечно воспроизведем каждый свою главу – нас выпустят отсюда?– Тамара вытаскивает из-за уха прядь соломенных волос и накручивает ее на палец.– Семен говорит, что он был в почти невменяемом состоянии и ничего не помнит. Думаете, врет?
– Привирает.
– Ему нечего от меня скрывать. Я про него такое могу рассказать, чего он сам про себя не знает. Мы же живем через дом. Его Лялька ко мне прибегала даже луковицу занять. Она его, как кошка, любила. Такую Лялечку отвадить – это надо было очень постараться! Но, знаете, когда я на факультативе читаю ребятам центральный монолог Феди Протасова, я ловлю себя на том, что читаю его с интонациями и повадкой Семена. Он такой-же! Только надо как следует поскрести, чтоб под грязью увидеть… Да что вы все время туда смотрите?
Семен подплывает к Анюте. Они плещутся и визжат.
– Геннадий, я вас уверяю, что там ничего не решится. Нас с вами оставили наедине не случайно!– Она решительно берется за банку и выхлебывает остаток – стакана, я думаю, полтора.– Итак, вы готовы внимательно слушать? Я начинаю. Мой муж настоял на ее отъезде из Норильска, поскольку ее домогательства приобрели уже непристойный характер. Только благодаря его связям – он был к тому времени очень известный в городе журналист – ее после первого же учебного года открепили и выслали на материк. Севка, помню, шутил: с этой барышней в самом деле – год за три!
– Извините, Тамара. Значит, это – начало вашей главы? Так? Не спешите, не пренебрегайте подробностями!– Моя рука тянется к опустошенной банке, и, надо же, я выкапываю в горло жалкие четыре капли.
– Хорошо. Обещаю. Был апрель. Я лежала в больнице – диагноз, я думаю, значения не имеет. И меня перед операцией отпустили помыться домой. Первым делом, конечно, я понеслась в ясли-сад за Андрюшкой. Старший рос у родителей, я его откормила и маме сдала. Прибегаю, а мне воспитательница говорит: «Его девушка по поручению Всеволода Игоревича час назад забрала». Я – домой. Никого! Что такое? Звоню в редакцию: – Мне Уфимцева!– У Уфимцева тракт, а потом, встык, живой эфир.– Звоню в милицию, сообщаю приметы ребенка и девушки – те, которые мне воспитательница сообщила, тоже халда была, скажу я вам. И бегу на радио. Всеволод – в аппаратной. Прямой эфир с комсомольским секретарем шахты «Юбилейная» уже начался. И продлится еще тридцать четыре минуты! Я села, мне дали стакан воды… Я сказала себе: вспомни Марию Александровну, как она держалась, когда Сашу приговорили к смертной казни.
– Сашу?
– Брата Ленина!
– А! Ну да.
– И, знаете, это помогло! По крайней мере, когда раздался звонок и «какая-то девушка» попросила Уфимцева, я смогла говорить с ней почти спокойно. Я сказала: «Андрюша у вас? Я его мать! Он у вас?» – «Да».– «Вас просили его забирать?» – Молчание. Я совсем уже нежно ей говорю: «Адрес! Продиктуйте, пожалуйста, мне ваш адрес!» – «Я соседкиного малыша брала, ваш последним остался… Весь город знает, что у Всеволода Игоревича по пятницам живой эфир. Вот я и подумала!» – «Ваш адрес».– «Лучше пусть Всеволод Игоревич сам зайдет». На живца его сука брала! «Разве Всеволод знает ваш адрес?» – «Нет. Но…» В общем, я уговорами-разговорами продержала ее еще минут пять, тут уж Севка закончил эфир. Прибежал – ему сразу сказали,– трубку хвать у меня: «Девушка, как вас зовут? Что за шутки такие?» Ну, ему она адрес, конечно, дала! Я могла бы ее растерзать в тот момент. Хорошо, Севка ехать мне с ним запретил, сам поехал… Но и это не все!
– Извините, Тамара, я перебью. Этот текст все же трудно назвать «потоком сознания». Вам не кажется?
– Я увидела Анну Филипповну, я подумала, вам интересно… А тем более самое интересное впереди! Пока Всеволод одевал там Андрюшу, она умудрилась подбросить ему записку. Причем расчет был на то, что он не заметит, а я найду! Потому что он в задний карман ничего не кладет и туда не заглядывает. А я собралась нести брюки в чистку… Батюшки, что такое?
– И что же?
– Обычный, зауряднейший шантаж. Я спросила у Севы, на что же она рассчитывала. Он ответил со своей философской улыбочкой: «Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!» Ей хотелось дать мне понять, как далеко зашел ее роман с моим мужем. Ей хотелось вбить клин, понимаете? Самое забавное, что все это время я самым вежливым образом раскланивалась с молоденькой учительницей истории из пятой школы. Идентификацию этих особ мне удалось осуществить лишь в мае.
– Интересно! Каким же образом?
– Как это унизительно, когда чей-то произвол вмешивается в твою жизнь! Чей-то дурной произвол – и ты летишь в корыте! Я так люблю Пушкина, его кристальную ясность. А это – пошло, неумно… Да и к чему все это?
Аня и Семен дельфинами кружат друг возле друга. Мне не слышно их слов. Но все чаще сюда долетает ее смех. Когда Аня смеется, в ней смеется все. Даже кончики ресниц. А от чего-то, что кажется ей смешным невыносимо, она отмахивается руками, мотает головой, слезы летят во все стороны – я люблю вдруг почувствовать на щеке…
– Вы что-то знаете?! У вас сейчас такое лицо!– Тамара тревожится и надеется и ловит мой взгляд.
– Я?! По-моему, это вы упорно скрываете что-то самое главное.
– Но вы должны заслужить мое доверие.
– Я? Но как?
– Я хочу знать вашу трактовку отхода Блока от символизма. У меня ведь здесь нету возможности прочесть вашу повесть.
– Я не литературовед. И с этой точки зрения в моей повести есть лишь одно открытие. Было время, я с ним носился… Речь идет о появлении в «Двенадцати» женственного призрака – появлении, которым и сам Блок был озадачен, недоумевал, порой его ненавидел, но упрямо видел в столбах метели на этом пути (последние два слова – курсивом).
– Потому что Христос с красногвардейцами. Это записано рукой Блока.
– Да! Но почему Он с красногвардейцами?
– Потому что Он всегда был на стороне отвергнутых, униженных, но чистых помыслами.
– Нет, Тамара. Здесь дело совсем в ином. Блоку как большому поэту на уровне бессознательном было дано воспредчувствовать грядущие потрясения еще в самом начале века. А осознанно с ранней юности его мучило чисто интеллигентское чувство вины, и притом не без примеси страха – перед нищим, убогим, пробуждающимся колоссом – народом. Синтез всех этих чувствований породил ожидание возмездия. Но для человека, выросшего на христианской культуре, у возмездия есть один лишь синоним – Страшный суд. (Кстати, в марте десятого года он записал в дневнике: Начинается период Страшного Суда. Ну и в связи с этим – о новых задачах, стоящих перед художником…) Так вот. Вы, конечно, помните, что, согласно Писанию, должно предшествовать Страшному суду? Да! Второе пришествие! Потому-то он и увидел Христа в этих самых столбах метели.
– Возмездие?– Тамара втягивает губы и принимается их катать, как катает обычно моя матушка, когда вынимает челюсть.
– И Октябрь в самом деле стал Страшным судом для России. Другое дело, что Блок не понял этого сразу. Написал, но не понял. Это часто бывает.
– Корыто как Страшный суд?– она, очевидно, давно уже слушает только вполуха.– Вы застали меня врасплох, инженер вы душ! Теперь я вижу, вы – мастеровитый инженер!
– Значит, вы тоже ожидали возмездия?
– Что значит тоже? А вы? И вы тоже?!
– Блок. Великий русский поэт.
– Да, прослушала. Извините. Я подумала просто, что мы здесь не одни… Вы не видели черноглазого мальчика? У него голова как тюльпан – на тонюсенькой шее.
– Вы о сыне?
– О Галике. Вообразите, вот такого трогательного ребенка зовут Галактионом. И почему?
– Очевидно, родители назвали.
– Геннадий, уж вы-то должны понимать, что наши имена!.. Гала – по-гречески молоко. Но Галактион – это же уже почти вся вселенная! С невысохшим молоком на губах. Я сейчас буду делать примечания! Ведь это войдет в канонический текст?
– Да, я надеюсь.
– Сноска номер один – либо к первой, либо ко второй странице,– ее глаза широко раскрыты и бегут за строкой очень медленно подбираемых слов.– В тот апрельский день, когда во второй городской больнице Норильска из меня вынули большой, с голубиное яйцо, камень, Галику исполнилось не десять, а девять лет. Он прибавил себе один год по вполне понятной причине, о чем я узнала, однако, с большим опозданием. Точка. Абзац. Номер следующей страницы указываю, к сожалению, приблизительно: от десятой по четырнадцатую включительно. Теперь мне кажется, что я умышленно опустила свой разговор с Анатолием Павловичем в день их письменного зачета по алгебре.
– Чтобы вам не мешать, искупнусь.– Я с трудом заставляю себя подняться. Вижу Аню с Семеном, прилепившихся к лодке. Устали, наверно, накувыркались.
