Евгений Гришковец - Почти рукописная жизнь
Когда я первый раз посмотрел спектакль его мастерской, предварительно наслушавшись охов и ахов, разных восторженных возгласов и насмотревшись на экзальтированное заламывание рук по поводу его постановок, по поводу его мастерской, я был удивлён. Я не ожидал такой простоты и ясности. Я не ожидал того, что всё будет так просто и по-человечески. Я не ожидал, что человек может с таким вниманием и радостью заниматься мелочами и не ставить перед собой огромных задач, которые можно решить только мучительным напряжением всех душевных сил.
Когда я увидел его спектакль, я понял, что переживаю по поводу плохого самочувствия и постоянных болезней Петра Наумовича Фоменко. Мне стало ясно, что он последний и больше такого не будет.
Я ощутил тогда Фоменко неким последним представителем исчезающего рода. То есть род закончился, завершился, но есть ещё один его представитель. Он не может дать потомства, потому что он один. Можно говорить о том, что род и эпоха закончились, и можно желать изо всех сил, чтобы последний отпрыск этого рода и эпохи как можно дольше прожил, как можно больше сделал, и нужно спешить его увидеть, прикоснуться к нему, как можно крепче его запомнить, потому что больше такого не будет никогда. Но именно встреча с исчезающим и последним, прикосновение к нему, наблюдение его дают наиболее сильное и трагическое ощущение безвозвратно уходящего. А точнее, ушедшего.
Кто-то назвал Фоменко эмигрантом из семидесятых годов. Это очень верное определение. Он и сам называл себя нафталиновым режиссёром. И не лукавил, когда так себя называл. В чём же тогда его чудо? В чём его неповторимость? Нафталиновых-то режиссёров хоть отбавляй! В каждом областном центре можно найти парочку, причём нафталиновых совсем ещё в молодом возрасте.
А чудо Фоменко в том, что он в свои шестьдесят, будучи уже опытным педагогом, опытным режиссёром, вдруг взял и сделал то, что обычно делают молодые, – сделал свою мастерскую и стал работать только с молодыми людьми. Это уникальный поступок, ему практически нет никакого объяснения, кроме невероятной любви к профессии и к жизни.
Только жизнелюбивый человек в зрелом возрасте не теряет веру в то время, в котором живёт, и в тех молодых людей, которые считают и ощущают это время своей собственностью. Как много мы видим совершенно обратных примеров! Примеров, когда опытные и в свои молодые и зрелые годы люди, создавшие много прекрасных и жизнерадостных произведений, к пожилому возрасту утрачивают способность любить то время, в котором живут, Родину, а вместе с ними и своих молодых современников. Как много мы видим злобных, язвительных и часто алчных стариков, которые получились из тех, кто когда-то делал прекрасные фильмы, делал любимые спектакли.
Самое главное в своей жизни Фоменко сделал в последние двадцать лет. И это само по себе удивительно. А ещё удивительнее то, что он смог быть интересен и притягателен для тех молодых людей, которым посчастливилось стать его учениками. Это прежде всего актёры, которых он учил, а проще говоря, актёрами сделал. Несколько поколений актёров, которые прошли через мастерскую Фоменко, имеют особенное значение для теперешнего русского театра и кино. Они все особенные. В них во всех присутствует редчайшее качество: они несут ответственность за свою мастерскую и за имя свого учителя.
Мне довелось работать в кино с учениками Фоменко. Это разного дарования люди. Однако всех их отличает редкое нынче свойство, особенно в актёрской среде: приличное поведение. Они какие-то очень приличные и воспитанные люди. С ними здорово работать: они любят работу, профессию и тех, с кем работают. В них, как бы это наивно сейчас ни звучало, видна приверженность творчеству и благородное отношение к искусству. И их ответственность и профессионализм исходят именно из этих их свойств.
Осиротел театр, созданный Петром Наумовичем. Осиротел непоправимо. Никто не сможет сохранить то, что вынес из эпохи своей юности и молодости сам Пётр Наумович. В его мастерской ещё долго будут идти поставленные им спектакли, и воспитанных им актёров ещё долго можно будет ощущать молодыми. Но новых не будет. И никто не сможет, как Фоменко, быть последним осколком чего-то исчезнувшего безвозвратно. Те же, кому посчастливилось быть его учениками, его актёрами, всегда будут нести на себе печать и знак прикосновения своего учителя. Они останутся неким братством, некими хранителями, и им вряд ли суждено дождаться режиссёра, с которым они будут так же счастливы, как со своим мастером.
Актёры и ученики Фоменко в его спектаклях всегда красивы. Все! Я видел, как во Франции зрители дожидались после спекталя, чтобы посмотреть на актрис: на сестёр Кутеповых, на Галину Тюнину, на Мадлен Джабраилову… И не узнавали их, когда те выходили на улицу. И актёров не узнавали. Ну разве что Юру Степанова ни с кем невозможно было спутать… Все они на сцене были красивы, потому что счастливый человек всегда красив. Красив и притягателен! А Пётр Наумович давал своим актёрам такое счастье. Счастье осмысленного и прекрасного профессионального существования.
Чем можно такое объяснить? Как он мог с теми несовременными пьесами, которые ставил, быть интересен своим молодым актёрам? Как он находил для них те подробности и неповторимые детали ролей, которые делали его актёров на сцене уникальными и счастливыми? Как ему удалось сделать в столь пожилом возрасте такой молодой и живой театр? Как ему удалось сделать истории, которые он ставил, ещё проще и яснее, чем они были написаны? А всё объясняется одним. Любовью! Любовью к театру, к Родине, к людям и прежде всего – любовью к жизни. Любовь – это единственное объяснение. Других не найти. Да и не надо!
Через его руки прошло много учеников, которые стали режиссёрами. Многие из них известны. Кто-то руководит театрами. В них есть и благородство и несуетность. И в них в каждом есть качество, которое содержит всякая частица мозаичного панно. Но даже если собрать всех вместе режиссёров, которые были учениками Фоменко, того многогранного, многоцветного и непостижимо, жизнерадостно лёгкого целого, каким был сам Фоменко, не получится.
Каждый взял что-то, а он унёс с собой всё.
Мне не приходилось играть на сцене в спектаклях по чьим-то пьесам и в постановках режиссёров. Мне даже предложений таких никогда не делали. Но мечтать я об этом могу! Вот я и мечтал до вчерашнего дня. Я понимал, что мечта несбыточная: я мечтал сыграть в спектакле Петра Наумовича Фоменко с его актёрами. Почему я мечтал об этом? Потому что я тоже хочу быть счастливым. Я хочу быть не одинок. Я хочу прикоснуться к прекрасному, прикоснуться к безвозвратно уходящему. Теперь об этом мечтать невозможно. Он умер. А наличие самой несбыточной мечты гораздо лучше, чем её отсутствие.
Театр прекрасен и ужасен одним и тем же своим свойством: театр нужно и можно видеть только в театре. Никакие видеозаписи не дадут того, что можно получить на живом спектакле. Я не видел ни одного спектакля Эфроса, и для меня он не более чем имя в истории театра, практически такое же, как имя Мейерхольда или Станиславского. Я не видел главных спектаклей Анатолия Васильева. И для меня Анатолия Васильева не существует.
Какое-то время ещё можно будет посмотреть спектакли, поставленные Петром Наумовичем Фоменко. Они будут идти прекрасно, не сомневаюсь. Но осиротевшие актёры уже не будут столь жизнерадостны. И осиротевшие спектакли будут ощущаться зрителями, как некие птицы, которым не долететь до берега. А когда исчезнут эти спектакли, исчезнет и растворится театр, который сделал Пётр Наумович. Такова суть театра. С этим ничего не поделаешь.
Ещё долго его актёры будут нести на себе то неповторимое, что они получили от учителя. Но новых не будет…
Он умер. Неизбежное случилось.
30 августа
Давно не писал здесь. Что называется, не брал в руки дневник. Не хотел. Не хотел определяться с темой высказывания, не хотел комментировать происходящее, никому не хотел ничего о себе сообщать. Хотел побездельничать в полном смысле этого слова. А сегодня 30 августа, и, даже если бы я хотел ещё побездельничать, это уже невозможно. Никто не может мне этого позволить, и прежде всего я сам.
Лето закончилось. Какой кошмар!
Сегодня постригся вместе с сыном. Он сидел на соседнем кресле и молча наблюдал в зеркале, как из летнего, весёлого, загорелого, похудевшего и избегавшегося, а главное – обросшего бездельника превращается в аккуратно стриженного второклассника и ученика музыкальной школы. Печально он смотрел на своё меняющееся отражение. С него обстригали лето и, как с Самсона его волшебная сила, вместе с беззаботно отросшими за лето волосами падали на пол радость и полная безответственность ещё одних безвозвратно ушедших каникул.
