Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи
4
Вадим Иванович или, как его звали все за глаза, Колун крутился как белка в колесе. Ему надо было оповестить соседние санатории о гала-концерте с участием молодых поэтов и артистов городских театров, развесить выставку живописи в актовом зале «Агродома», подготовить вечернее застолье-чаепитие-пьянку, на котором и планировалось выяснить: кто есть кто среди творческой молодежи города, на кого можно опираться и кому надо помогать. Кроме того, надо было лично поучаствовать в обсуждении рукописей стихов нескольких молодых ребят, которые если не сейчас, то когда-то станут профессиональными писателями. Только вот с чьих рук они тогда будут есть. Никак ни материально, ни морально не заинтересованные, они были настоящими выкормышами шестидесятых и рвались без руля и без ветрил не поймешь куда! В самых проходных, даже просто бытовых строках у них обязательно проскальзывали очень смущающие Вадима нотки! У Чарли:
…построена трасса! Баста!
И пусть – не пришлют оркестр…
У Курина:
…и даже самый длинный рубль
не опошлял того момента,
когда мы спали под брезентом…
Будучи и членом Союза писателей, и членом Союза журналистов, и членом ВТО, Вадим Иванович стоял сейчас на распутье: ему надо было принимать решение – куда идти! Выбор был большой: заведующий дворцом культуры, главным редактором областной молодежной газеты или главным режиссером ТЮЗа. Все три должности были достаточно хлебные, но бесперспективные – так называемые пенсионные. Его судьба зависела только от мнения этого обкомовского круглого зверька Котова, который прибыл на фестиваль, чтобы присматривать. И скорее не за молодежью, а как раз за Вадимом.
Весь день неотступно за Вадимом Ивановичем следовал маленькой тенью его коренастенький оруженосец Юрий Уваров. Юрка везде умышленно чуть-чуть опаздывал, но в нужный момент оказывался на месте и бодро рапортовал. Он всеми всегда восхищался, всех всегда хвалил и со всеми был принципиально «на ты». Независимо от возраста – если же разница была уж очень большая, то появлялись совершенно восхитительные и обескураживающие обращения типа «тетя Катя» или «дядя Федя». Хотя родился Уваров посреди войны, сам себя он относил к довоенному поколению и старался выбирать компании, где оказывались Белла Ахмадулина да Валя Сорокин, Адрианов и Кумакшев, и если те звали его пионером – не обижался.
Сегодня, с утра он успел слетать домой к маме, бывшей школьной учительнице, которая жила на краю Старого Кстова в двух шагах от «Агродома», и договорился, что та встретит вечером его с московскими гостями, истопит баньку и накормит ухой.
– Старик! – докладывал он Колунову. – Все – на мази! Вечером идем к маме. Берем москвичей, Митю Арсенина и этого Бумбараша Крупина – пусть немного нас посмешит.
– Юрка, мне не до вечера! Я не знаю, как здесь все расхлебать. Если сейчас устраивать обсуждение картин, ну, выставки я имею в виду, то поэтические семинары не успеют сегодня закончить работу. А завтра с утра продолжать – бессмыслица! Половина этих моих молодых поэтов и артистов сегодня перепьются и облюются. Я считал, что с утра будет только подведение итогов работы по секциям. Все вместе съездим, дадим небольшой концерт в санатории ВЦСПС. Там нас покормят, и поедем домой.
– Старик, не бери ты это в голову! Все само образуется. Ты должен думать только об одном: Ленечка и Чарли, как всегда, со своими хвостами поклонниц и прихлебателей, и тебе надо четко проследить, чтобы ни одному из них не досталось больше, чем другому. Конфликт между ними тебе сейчас совсем не нужен.
– Там вроде мир и порядок. Я лично обоим озвучил список всех авторов этой молодежной кассеты, и никто не обижен.
– Старик, у тебя всегда так: в расчетах полный порядок, а ночью твоя старуха чего-нибудь нашепчет, чего – ты и сам не поймешь, а смотришь – все наперекосяк!
– Сегодня я не к своей пойду, а к тебе. Самогонку пить. Может, все и выгорит. Как ты думаешь?
– Старик, ты – гений! Все выгорит!
5
Все прошло гладко как по маслу: работа в семинарах, обсуждение выставки, вечернее застолье.
И старики, и молодежь как-то очень уж демократично выпивали и закусывали, совсем забыв про звания и возраст. Это настолько возмутило Котова, что он после первой же рюмки демонстративно встал из-за стола и ушел к себе в комнату, но никто его примеру не последовал.
Дима Арсенин сделал несколько портретов сангиной, в том числе Пильника и Шуртакова. Настоящих портретов, а не каких-нибудь там шаржей. Юрка Крупин с Наташей Пещерской великолепно, с непонятным даже вдохновением, разыграли шекспировскую сцену на балконе:
Ты хочешь уходить? Но день не скоро:
То соловей – не жаворонок был.
Потом Крупин играл на откуда-то взявшейся балалайке, потом на ложках, потом на расческе, потом ладонями на деревянной табуретке. При этом он исполнил весь свой коронный репертуар из «Бумбараша», только что получившего какую-то престижную московскую премию.
Курин со всеми подробностями рассказал затихшему столу, как он бегал из Дома ученых к себе домой за гитарой для Булата Окуджавы. Тот приехал читать стихи вместе с замечательными московскими поэтами, и принципиально без гитары. Но когда собравшаяся публика об этом узнала, все начали вставать с мест и собрались уходить. Тогда Леониду и пришлось бежать домой за гитарой. Все обошлось благополучно. А Булату гитара даже понравилась.
А потом встал Семен Шуртаков и попросил всех послушать. Он начал читать только когда установилась полная тишина.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
После прочтения тишина над столом не расступалась некоторое время, хотя это стихотворение Гумилева знали, наверное, все. Но вот Юрка Уваров встал и, пытаясь совместить незаметность и гордость, пошел на выход. За ним потянулись еще несколько фигур. Курин тоже поднялся, и кое-кто удивленно посмотрел на него. Но он на цыпочках подкрался сзади к Юленьке Соринсон и прошептал ей на ухо.
– Пойдем гулять!
Они стояли на горбатом декоративном мостике через научно-исследовательский пруд «Агродома», по которому днем плавали утки, и по очереди читали друг другу стихи: свои и чужие. Но холод и молодость делали свое дело, и через некоторое время они уже обнимались, крепко и сладко целовались взасос. Все у них получалось как-то радостно, а Леониду несказанно повезло: под распахнутым плащом, просунув руку под Юленькин свитер, он сумел разыскать что-то невероятно приятное, удачно поместившееся в ладонь.
– Только не говори мне, пожалуйста, что это похоже на персик или грушу.
– Не буду.
– Почему?
– Потому что то, что мне попалось, больше походит на маленького теплого шелкового зверька, который искал, где ему прикорнуть. И нашел.
– Знаешь мне стало тепло. А тебе?
– Мне тоже. А еще, знаешь, чего мне сейчас захотелось?
– Знаю! А ты знаешь, что такое мечта? И в чем ее прелесть?
– Знаю!
– Нет – не знаешь! Прелесть мечты в ее неосуществимости. Человек, осуществивший свою мечту, – пуст. Он теряет все.
– А как же быть с желаниями?
– Ну, Ленечка, твое желание, это – святое желание. Вот в Америке сейчас все занимаются петингом.
– А что это такое?
– А это то, чем занимаемся мы с тобой.
– Жаль!
– Что жаль?
– Что мы все скоро будем жить, как в Америке.
– Нет, у нас в России всегда будет так, как было всегда.
– В смысле?
– В том смысле, что я вот хочу уехать в Якутию или на Сахалин. И уеду. Только пока еще не знаю с кем. Поедем жить и работать на Сахалин?
– Нет, спасибо! У меня другие планы. А ты Юрку Крупина пригласи. Он в общежитии живет. Он с тобой и со своей гитарой куда хочешь поедет. Ему чем дальше, тем лучше.
– Ну, насчет Крупина – я подумаю. Ты вот что объясни мне: почему все нормальные поэты не признают поющих поэтов? Любят, но не признают.
– Не знаю. Я Мишке Песину говорил, чтобы он не брал сюда гитару, если хочет нормального обсуждения. Но он заявил, что ему наплевать на обсуждение. Мол, он едет песни попеть и побалдеть.
– Смотри: вон под тем нависшим кустом плавают две утки. Я думала, что они ночью спят на берегу, а эти… Непонятно!
– Сейчас же идет перелет. Может, это северные. А может, кормились в лугах, сюда прилетели и сейчас спать лягут, в смысле усядутся на берегу. Стой, не шевелись! У тебя в волосах такой красивый листок запутался.
Сентябрьский листок, как ночной воробей,
На волосы сел, и мне стало так грустно,
Что даже и будь ты чуть-чуть посмелей,
Все было бы просто, обычно и пусто.
– Это что?
