Айрис Мердок - Море, море
— Ну хорошо, мы-то давай не будем увлекаться, скажем так: это было в высшей степени маловероятно. Да кроме того… о Господи, как он мог не верить тебе, как мог терзать тебя такими адскими домыслами!
— Это случилось не сразу. — Хартли отпила вина. — Титуса он невзлюбил с самого начала — может, потому, что это единственное, чего я добилась против его воли, и ему это было досадно, и в глубине души хотелось, чтобы ничего хорошего из этого не вышло. Понимаешь, он до самого этого времени без конца твердил, что ты был моим любовником, а я без конца это отрицала и уже так устала, мы, кажется, оба устали, я уж старалась, когда он заговаривал о тебе, думать о чем-нибудь другом. Сначала я думала, он на самом деле не считает, что мы с тобой сохранили связь, а только говорит это мне назло, может, сперва так и было, но что мы раньше были любовниками — это он думал наверняка. И забыть о тебе мы не могли, о тебе все время писали в газетах, а потом, позже, мы видели тебя по телевизору…
— О Господи!
— И это постепенно отравляло ему мозги, а потом вдруг у него в уме все сошлось, его как осенило, он связал тебя с Титусом. Ему портили жизнь две вещи, и он все думал и думал о них, пока не почувствовал, что они между собой связаны, должны быть связаны, и в обеих виновата я.
— Но сколько же лет было тогда Титусу и какие доказательства…
— Я не помню, сколько было Титусу, может быть, все это случилось не так сразу. С Титусом он всегда был суров, даже когда он был совсем крошкой, а дальше пошло хуже. Может, он сказал это сгоряча, чтобы уколоть меня, а когда увидел, как мне больно, так стал думать, и тут уже в каждом моем слове ему чудилось доказательство моей вины.
— Но, Хартли, это же безумие. Он ненормальный человек, душевнобольной.
— Нет, он нормальный.
— Это как раз признак психоза, когда люди во всем видят подтверждение того, во что хотят верить.
— Он говорит, что Титус похож на тебя.
— Вот видишь.
— И что забавно — он и правда немножко на тебя похож.
— Он похож на тебя, потому что ты его воспитывала, а ты похожа на меня, потому что мы столько лет смотрели друг на друга. Долгая любовь иногда порождает такое сходство.
— В самом деле? Может, и так. Это и правда было странно, даже жутко.
Мысль эта как будто показалась Хартли интересной, на минуту словно бы даже обрадовала ее.
— А кроме того, должны же быть какие-то сведения о рождении Титуса, его родителях.
— С этим тоже вышло нескладно. Понимаешь, когда мне отдали Титуса, я не хотела знать, кто его родители, не хотела думать о том, что он не весь без остатка мой. В комитете по усыновлению мне дали много всяких бумаг, там было даже письмо от его матери, но я не стала ничего читать, а сразу все уничтожила. Я хотела забыть о его родителях, обо всем, что с ним было до того, как я увезла его к себе, и забыла, вычеркнула из памяти. Так и вышло, что, когда Бен стал меня подозревать и выспрашивать, я не знала, что отвечать, не сразу даже вспомнила, как назывался комитет. Наверно, это и правда звучало как вранье.
— Но должны же были сохраниться какие-то записи, официальные.
— Теперь их хранят, а тогда не было столько формальностей и не было закона насчет того, что дети имеют право знать, кто их родители. Какие-нибудь записи, наверно, были, но к тому времени, когда Бен заинтересовался подробностями, тот комитет уже прекратил существование, и к тому же много бумаг погибло во время пожара, так мне говорили. Бен ничему этому не верил, а на письма никто не отвечал. Я пробовала выяснить, ездила в Лондон, он не поехал, я остановилась в гостинице…
— Ах, Хартли, Хартли! — Я отчетливо представил себе это путешествие и ее возвращение домой.
— Я честно пробовала, но ничего не могла выяснить и почему-то даже тогда не хотела.
— Но все-таки я не понимаю, что у него было в голове? Что он про нас думал?
— Он думал, что мы продолжали встречаться, может, не все время, а с перерывами, тайно. И что я забеременела и…
— Но вы жили вместе!
— Это тоже получилось странно. Как раз перед тем, как усыновление наконец разрешили, я надолго уезжала из дому, а то все сидела на месте. Я ездила к отцу, он болел, тогда же при мне и умер, и Бен решил, что в это время ребенок родился. Я тогда уже не была стройной девочкой, по фигуре могла сойти за беременную — видишь, как все сошлось. И он решил, что всю историю с усыновлением я выдумала, чтобы привести в его дом твоего ребенка.
— Но он видел документы…
— Мало ли где я могла их добыть, он-то их все равно не читал. А тот представитель, который к нам приходил, мог быть сообщником.
— У твоего мужа изобретательный ум. Он скверный, жестокий, полоумный, изобретательный мучитель.
Хартли, уставившись на пламя свечи, только помотала головой.
— Но сам-то Титус, он, наверно, не знал, то есть не знал, какие у Бена подозрения?
— Узнал, — сказала она, — только позже, когда ему уже было лет девять-десять. Мы, конечно, всегда говорили ему, что он приемный, так положено. Но потом Бен стал ему внушать, что он родился от любовника своей матери и что мать его шлюха.
— Какая чудовищная, изощренная жестокость…
— Бен одно время сильно поколачивал Титуса. Соседи вызвали людей из Общества защиты от жестокого обращения. Я ничего не могла поделать, не могла за него заступиться, пришлось вроде бы стать на сторону Бена, это было ужасное время, все было сломано, как будто стоять на ногах еще можешь, а внутри все сломано, и кости, и суставы, и так, как будто вся рассыпалась, как будто уже не человек.
Медленно выступили слезы, и она, не отрывая взгляда от свечи, стала ощупью искать на столе полотенце. Я пододвинул его ближе к ней.
— Но почему ты не могла за него заступиться… ох, прости, это дурацкий вопрос. Хартли, я больше не могу.
— Он считал, что это все я виновата, да я и была виновата, надо было сразу ему сказать, когда он спросил, был ли у меня кто-нибудь до него, а я, в сущности, солгала, ведь был ты, хоть мы и не были любовниками, а потом, когда я ему рассказала, получилось так таинственно и значительно. А вышла я за него, потому что жалела, хотела, чтобы ему было хорошо, а потом… потом…
— Хартли, довольно!
— А иногда я, как нарочно, делала все не так, будто старалась ему досадить, будто выбирала, чем бы вернее вывести его из себя. Один раз, когда он вечером был на курсах, нечаянно заперла дверь на цепочку, а сама легла и заснула и он не мог войти, а в три часа вдруг проснулась, шел дождь, и тут он стал меня бить и не давал спать…
— Хартли, ради Бога, перестань рассказывать мне эти мерзости. Я не желаю слушать, и к тому же теперь все это позади.
— Ох, я вела себя так глупо, так глупо, и в школе Титус, конечно, пришелся не ко двору, и все шло вкривь и вкось, решительно все. Я думаю, вначале Бен сам во все это не верил, да и потом, наверно, тоже, но мое поведение только портило дело, точно он мне внушал, чтобы вела себя так, будто я виновата. И я не уверена, чему Титус верил, чему он и теперь верит. Титус сидел и слушал, как Бен говорил одно, а я другое, мы словно читали на два голоса, страшные такие стихи, и уж не знаю, понимал ли он, где правда и есть ли тут вообще правда, все запуталось в каком-то тумане бессмысленных ссор и перепалок. Все слилось в какой-то кошмар, а позже Титус меня же за это осуждал, и отчасти был прав, иногда мне кажется, что меня он осуждал больше и обижался на меня больше, чем на Бена. Конечно, пока он был маленький, он все время жил в страхе и пикнуть не смел, сидит, бывало, весь вечер на своем стульчике у стены весь бледный, сжавшийся и тихий-тихий. Позже, лет в пятнадцать, он иногда притворялся, будто он твой сын, а раз или два сказал Бену, что узнал это от меня. Но он, наверно, только хотел позлить Бена, потому что подрос и теперь Бен уже не мог его бить.
— Хартли, перестань. Ты расскажи мне еще про Титуса. Когда он ушел? Как ты думаешь, где он?
— После школы он поступил в политехнический колледж там, где мы жили, ему дали стипендию, он изучал электричество. Жил дома, но нас как будто и не замечал, подверг бойкоту. Иногда мне казалось, что он нас обоих ненавидит. Он так и не простил мне, что не заступилась за него, когда был маленький. А перед самым нашим переездом сюда перебрался в общежитие, а потом исчез. Из общежития он выехал и не написал нам и не оставил адреса. Я там побывала, но никто не знал, куда он уехал, да и не интересовался, кажется. Он так и не написал. Он знал, что мы переедем сюда. Думаю, что он отправился на поиски своих настоящих родителей, было у него такое намерение. Он, бывало, много о них говорил и гадал — может, они богатые. Как бы там ни было, нет его больше. Пропал.
— Не принимай так близко к сердцу, Хартли, он найдется. Где вы живете, он знает, верно? Значит, объявится. Окажется без денег и вернется домой. Они всегда так. Она покачала головой:
— Иногда я и не хочу, чтобы он вернулся. Иногда думаю, что он умер. Иногда чуть не желаю, чтобы он умер и чтобы я об этом узнала, чтобы разом кончились и тревога, и надежда, и страх и мы бы наконец отдохнули. Если он вернется, это может оказаться… ужасно.
