Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
- Тебя ведь Эдом зовут? - обратился ко мне Чурилов, зайдя откуда-то сзади. Он уже успел переодеться, в руках у него была спортивная сумка. -Эдом, - подтвердил я,
- Ты, Эд, не переживай. У тебя есть цепкость, и сила есть. На следующем занятии Арсений покажет
тебе самые простые приемы. Ты ведь придешь на следующее занятие?
- Приду, - буркнул я.
- Вот и хорошо, - сказал Борис. - А то большинство не приходят. Не бери в голову, что я тебя побросал. У меня первый разряд между прочим. Иначе и быть не могло.
Мне было пятнадцать лет. И я был упрям, еще в большей степени упрям, чем сейчас. На следующем занятии мне показали несколько приемов, а бороться меня поставили с таким же новичком, как и я. И я положил его на лопатки. Несколько лет назад один из каналов харьковского телевидения проинтервьюировал моего старенького тренера. Арсений похвалил меня, сказал, что я был хорошим борцом, быстро получил второй разряд и далеко бы пошел, но секцию перевели с нашей Салтовки в другой район города. Туда нужно было добираться на двух трамваях. Неудобство маршрута заставило меня в конце концов прекратить занятия. Арсений жалел, что я не пошел в спорт.
Но Чурилов продолжал опекать меня. И в том числе помог мне развиться физически. Он посоветовал и помог мне купить гантели и нарисовал десяток схем гантельных упражнений. Тогда никаких руководств по гантельной гимнастике не существовало, но он знал упражнения и поделился со мной своим знанием. Благодаря ему я из сутулого подростка превратился в течение одной только зимы в ладного сухощавого юношу с выразительной мускулатурой. Я старался походить на Борьку. Чурилов был лет на пять либо шесть старше меня. Худой, стройный и жилистый, выше меня на полголовы, этот рабочий парень повлиял на мою жизнь, может быть, в такой степени, как никто другой. И главное, повлиял в нужное время. Он жил вместе со старой матерью в длинной, как трамвай, комнате, забитой книгами. Он собирал альбомы по искусству, у него я впервые увидел альбомы Ван-Гога и Гогена, импрессионистов. Борис не пил и не курил. Я пил, и пытался курить, я дружил со шпаной и готов был совершать первые преступления, и совершал их, движимый желанием казаться взрослым. Борька был слушателем и читателем моих первых стихов, он меня поощрял. Бывали случаи, когда, встретив меня в компании пьяных подростков, Борис силой уводил меня от них. Я написал о нем в книге «Подросток Савенко», есть он и в «Молодом негодяе».
Мои родители относились к Борису двойственно. С одной стороны, он был их союзником в борьбе против уголовной и алкогольной среды, в которой я оказался благодаря одному факту проживания в Салтовском поселке. Другой среды там не было. Однако моя мать не доверяла тому образу жизни, которым жил Борис и его мать. В поселке их считали «сектантами», мать Борьки была столь же странная, как и Борька. Сухая, пожилая женщина в мужском пальто, прямая в суждениях и в поведении жесткая. Борис как-то раз даже выгнал милиционера, чем-то обидевшего его мать. Отец Борьки давно умер, он, как и Борис, был рабочим.
С Чуриловым связана и моя первая любовь. Дочь подполковника, румяная Валя Курдюкова, жила по соседству с домом Чурилова, и это он познакомил меня с ней. Валя ходила в шапке-ушанке, с визгом каталась на санках с горки, была младше меня на четыре года, - когда мы познакомились, познакомил Борис, Вале было четырнадцать лет. Впоследствии ее родители вмешались в нашу любовь-дружбу, они даже явились как-то с визитом в мою семью. Это Вале я сказал накануне попытки самоубийства в ответ на ее «до завтра!» - «завтра может и не быть для меня». «Что ты такое говоришь, Эд!» - не поняла она. Я отправился домой, по дороге встретил Толика Толмачева, мы с ним пошли в голую квартиру к цыганкам, за цыганкой Машей он ухаживал. Глубокой ночью я перерезал себе вены в комнате, где жил с родителями. Мать спала, по ее разбудил звук моего свалившегося со стула тела.
В 1963 году Борис Чурилов устроил меня на работу, в тот же цех и в ту же бригаду, где работал сам, а именно - в цех точного литья завода «Серп и молот». Я проработал там полтора года, в 1963 и 1964 годах. А когда уволился, то это опять был Чурилов, кто устроил меня на должность книгоноши в книжный магазин на Сумской улице. Борис познакомил меня и с моей первой женой Анной Рубинштейн, и тем окончательно вытащил меня из Салтовской среды, потому что вскоре я стал жить вместе с Анной и ее матерью в центре Харькова, у здания ломбарда на площади Тевелева, 19. Дом этот давно снесен, я обессмертил его и Анну, а заодно и тещу Ци-лию Яковлевну в книге «Молодой негодяй».
Так что мне было о чем задуматься, сидя в темной комнате перед потухшим компьютером. Еще неизвестно, как бы сложилась моя судьба, не встреть я на своем жизненном пути страйного рабочего парня Бориса Чурилова. Возможно, это была бы плохая судьба.
У нас было множество общих интересов. Летом прямо с завода мы с ним отправлялись на Журавлевский пляж. Там мы расхаживали в одинаковых плавках, точнее это были не плавки, но детские трикотажные трусики, которые мы носили, используя как плавки. Мы носили одинаковые вылинявшие военные рубашки. Мы носили одинаковые вылинявшие китайские брюки. Законодателем этих мод был он, я лишь следовал его примеру. Господи, как же давно все это было! С завода я уволился в 1964 году, значит, сорок четыре года тому назад. Целую бездну времени тому назад был в моей жизни Борис Иванович Чурилов.
В 1967 году я переехал в Москву. Связь с Чуриловым прервалась. Он в это время вдруг проявил себя как творческий человек. Стал работать в странном средневековом жанре тиснения на бересте. Делал красивые и изящные портреты церквей и соборов. Очень быстро приобрел известность, стал продавать свои работы и зарабатывал своим народным промыслом немалые деньги. Этот и последующие периоды его жизни были уже скрыты от меня.
Я встретил Чурилова вдруг уже в 1980 году, в Париже, у музея современного искусства, у Центра Жоржа Помпиду. Мы вышли прямо друг на друга, и он, глазом не моргнув, спокойно приветствовал меня: «Здорово, Эд!» Оказалось, что он привез в Париж свою выставку тиснения на бересте. Советской власти, которой оставалось жить всего лишь
десяток лет, вдруг понадобились церкви и соборы Чурилова. Я провел с ним тогда целый день. Посетив мое жилище на Rue des Archives, совсем недалеко от Центра Помпиду, мы пришли к нему в гостиницу и долго там разговаривали, попивая из бутылки ром. Впоследствии оказалось, что наш с ним разговор был записан куратором КГБ, жившим в соседнем номере гостиницы.
Вот собственно и все. Больше я его не видел. Следующие его и мои двадцать восемь лет прошли врозь. Он женился, жену его я тоже не увидел, кажется, ее звали Наташа. В качестве выгодного выставочного феномена после СССР его стала эксплуатировать Украина. Видимо, всякие ООН, ЮНЕСКО и прочие международные агентства с благосклонной радостью принимали портреты церквей. Судя по комментариям моих родителей, все же они жили в одном городе, он последние годы почему-то был враждебен мне. В чем дело, моя мать не знала. Она передавала мне его слова: «Я знал Эдика Савенко, это был отличный парень, что до Лимонова, я его знать не хочу». Моих родителей он не проведал ни разу. Ни тогда, когда я двадцать лет жил за границей, ни в последующие годы. Мою мать Борис раздражал до последнего. «Ну как же, Эдик, он к нам ни разу не зашел! Нам ничего от него не надо, но он же был твой друг. Сколько лет я его кормила, он называл меня Раисочка Федоровна и вот каким стал...» Мать удрученно кряхтела и причмокивала неодобрительно губами...
Тайну своей неожиданной враждебности Борис унес в могилу. Разве что его близкие что-нибудь знают об этом. Если это была простая осторожность перед лицом мстительной советской власти, то власть ведь скоро исчезла. (Странно, что он не посетил моих родителей в 1980-м, после встречи со мной в Париже. Тогда он позвонил им и сказал, что видел меня. Обещал зайти и не зашел. А им же хотелось задать свои материнские и отцовские вопросы: как выглядит, как питается сын?) Может быть, ему оказался неприятным «аморальный» образ эмигранта «Эдички» из моей первой книги? Может, я шокировал его откровенностью описаний? Причины не ясны, ясно другое: Борис отказался от меня, как отказываются от ужасных детей родители. Отказался и не простил. Возможно также, что ему, привыкшему к роли умного и сильного старшего брата, не удалось справиться с чем-то вроде зависти к брату младшему? Долгое время непутевому, загульному, шальному и самоубийственному, вдруг выросшему после тридцати большим талантом? Уже с 1989-го я становился в России стремительно знаменит... Душа человеческая - потемки. Одно я знаю наверняка - я не совершил по отношению к нему не то что ни малейшего предательства, но даже человеческой бестактности не совершил. Я признаю, что своей прямотой, пуританским и воинственным характером этот потомственный рабочий повлиял на меня, как ни одни человек, ни до, ни после. Редкий, редкий тип, что тут говорить. Он гордился своим рабочим происхождением. На заводе мечтали сделать его мастером, он решительно не соглашался. Аргументируя отказ тем, что хочет только продавать свой труд, «а чтобы у меня, Эд, задница болела за план, за недовыпущенные коленвалы, я, Эд, не хочу Так я отработал себе и поехал веселенький с тобой на реку, на Журав-левский пляж, или там по магазинам за книгами... и никаких проблем...»
