Габриэль Руа - Счастье по случаю
Может быть, если бы она продолжала идти тем же путем, она и сейчас была бы счастлива? Но нет, что за глупости! Она сделала выбор и знала теперь, что не могла поступать по-иному, как не могла не дышать. И даже сейчас, если бы можно было начать все сначала…
Вернувшись к исходной точке своих раздумий, Флорентина стиснула зубы с такой силой, что ее лицо исказилось. Никакие размышления ей не помогут! Что в них толку? И ей даже захотелось выкрикнуть это громко, на всю улицу — так разозлило ее вдруг нахлынувшее смутное умиление.
Она шла теперь быстрым шагом, поджав губы, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом, и искала, упорно искала любой выход, отказываясь смириться, стараясь ухватиться за какую-нибудь надежду, которая спасла бы ее от объявшего ее ужаса. Ничто другое сейчас уже не имело значения. Главное было — избавиться от этого ужаса.
Продолжая спускаться к каналу, она услышала лязг цепей и короткие, отрывистые вопли сирены. В нижней части рыночной площади, там, где вздымается желтая зубчатая башня павильона съестных припасов, разводной мост начал отходить, отделяясь от мостовой улицы Сент-Амбруаз, и Флорентина увидела, как между двумя рядами неподвижно стоявших легковых автомобилей и грузовиков плавно скользит дымовая труба грузового судна.
Она замерла — не потому, что ее заинтересовало это давно знакомое ей зрелище, которое она всегда считала скучным, а потому, что она вдруг по-новому осознала смысл жизни и это на мгновение ошеломило ее. Ни одно из многих проплывавших здесь судов не производило на нее ни малейшего впечатления, но этот пароход, неторопливо скользивший между барьерами, почему-то приковал к себе ее взгляд, словно она никогда раньше не видела ничего подобного.
Это было грузовое судно с серым корпусом, с низкими помятыми бортами, на которых еще виднелись пятна ила, и с высокой мачтой; при взгляде на него вспоминались туманы широкого эстуария реки Святого Лаврентия. Судно проделало уже длиннейшее путешествие вдоль горизонтов столь отдаленных, что они терялись в дымке, и теперь, следуя через город по каналу, до нелепости узкому для такого большого судна, стремилось поскорее доплыть — от препятствия к препятствию, от моста к мосту — до свободного течения реки Святого Лаврентия, а потом до высоких волн Великих озер. Его экипаж стоял на палубе — один матрос держал наготове швартов, намотав его на руку, словно лассо, другие развешивали перед рубкой белье, а пароход скользил плавно и величаво. Казалось, он щеголял перед этими бедными трудовыми перекрестками своим пренебрежением к превратностям суши. И, проплывая, он будил в сердцах людей дремавшее в них томление по далеким горизонтам.
Он быстро исчез между рядами заводских строений, тянувшихся вдоль канала, и гудение его механизмов понемногу затихло. Но за ним тянулись из порта другие суда, и дым, валивший из их труб, стлался клубами поверх серебристого следа на воде. Скользил танкер, похожий на длинный поплавок, за ним баржа, глубоко осевшая под тяжелым грузом досок, старательно пенила гладкую поверхность воды. Все новые и новые потрепанные флаги, потемневшие корпуса проплывали мимо городских крыш и рекламных вывесок. А на берегу торчала диспетчерская будка, покрытая копотью, унылая и облупившаяся, как все те строения, которые случайный поворот шоссе или канала, расположение моста или нужды судоходства разбрасывают то тут, то там в самых пустынных местах; рядом с будочкой прилепился вросший в землю почти всегда пустой ресторанчик под плоской крышей.
И тут Флорентина поняла, что она одинока в мире со своим страхом. Она смутно осознала, что это такое — одиночество, не ее собственное одиночество, но то одиночество, которое подстерегает каждое живое существо, всегда следует за ним по пятам и внезапно обволакивает его, как тень, как облако. Однако для нее и одиночество, и то ужасное положение, в котором она очутилась, были пронизаны привкусом бедности, потому что ей представлялось, будто с богатыми и даже просто с обеспеченными людьми такого случиться не может.
Все эти раздумья ни к чему не вели. Она закрыла глаза, пытаясь вновь обрести свою прежнюю твердую волю, свое наивное и властное влечение к Жану — единственное, что еще казалось ей привычным среди полного смятения и разброда мыслей; но перед ней, словно странная, тайная, непостижимая канва ее жизни, возникло только унылое видение вереницы плывущих барж. И в самой глубине своего сердца она с беспощадной ясностью увидела ожесточение, настолько уродливое и отвратительное, что оно словно пропитало ее душу ядом.
Увы! Жан никогда ничего не узнает о ее страхе, который умрет в одиночестве в такой весенний вечер, созданный для смеха, для ласково соединенных рук — и это было самым несправедливым, с этим было труднее всего примириться. Она нарисовала в своем воображении жизнь молодого свободного мужчины, который спокойно, без всяких угрызений совести идет вперед; и это видение было еще более мучительным, в тысячу раз более мучительным, чем бремя вины. Через некоторое время он забудет ее, черты ее лица сотрутся в его памяти. Он, наверное, будет любить других женщин. И ему придется сделать усилие, чтобы вспомнить ее — Флорентину. Думать об этом было невыносимо. Она всей душой желала, чтобы Жан — раз уж он потерян для нее — предавался такому же отчаянию, как и она сама. Или даже чтобы он умер. Эта мысль доставила ей некоторое удовольствие. Если он умрет, она и сама, быть может, успокоится, почувствует, что они в расчете. Но пока он жив, пока он дышит, ее не оставит чувство унижения оттого, что она не сумела его удержать.
Потом она почувствовала, что в ее душе рождается глухая жалоба, подавленный крик смятения, мольба, чтобы Жан еще любил ее, несмотря на всю ненависть, сдавившую ее сердце. Чтобы избавиться от этой ненависти, чтобы избавиться от этого страха, ей нужна была его любовь. И она стала вспоминать его слова, стараясь найти в них хоть каплю нежности. Она хваталась за эти слова, как нищенка хватает брошенную ей монетку, вертит ее и переворачивает, разглядывает со всех сторон, словно надеясь, что монета под магическим воздействием ее желания изменится и увеличится. Но нет, подарок оставался крохотным, скупо отмеренным, ничтожным.
И все же ради этого вращалась земля, ради этого мужчина и женщина, два извечных недруга, заключали перемирие в своей вражде — да, земля вращалась, и ночь была такой сладостной, и перед ними вдруг ложилась тропинка, такая узенькая, что по ней могли пройти только двое. Ради этого сердце человека отвергало покой! О, какая тщета! Флорентина забыла о минутах опьянения, о минутах беспокойного счастья, она видела только ловушку, расставленную ее слабости, и эта ловушка казалась ей жестокой и беспощадной; и еще сильнее, чем страх, ее охватывало презрение к ее женской доле и даже сбивавшая ее с толку неприязнь к самой себе.
Наконец Флорентина подошла к дому, где раньше жил Жан. Прохудившиеся водосточные желоба, похожие на шпигаты, обшарпанные стены и неумолчный шум винтов вокруг — все это делало его похожим на унылый, старый грузовой пароход, поставленный в док на ремонт. Флорентина нерешительно обошла вокруг дома. Она уже дважды приходила сюда, но у нее не хватило мужества войти. Потом она поручила Филиппу передать Жану письмо. Мальчишка заявил, что потерял его; на следующий день он потребовал двадцать пять центов за то, что будет молчать. Через неделю опять напомнил ей об этом поручении и потребовал уже пятьдесят центов.
Флорентина подавила неистовое желание убежать отсюда, убежать куда угодно, лишь бы сохранить хоть какой-то остаток гордости. Но куда она могла пойти? К кому она могла обратиться, раз ей все еще так недоставало Жана? Со времени поездки в Сен-Дени ее мать все глубже и глубже погружалась в уныние. Отец? Но какой помощи, какой поддержки можно было ждать от него? Что касается Эжена, то, узнав, что он так и не отдал матери взятых денег, она, вспоминая о нем, жаждала надавать ему пощечин, исцарапать ему все лицо. В последний раз, когда он был в увольнении, она встретила его на улице Сент-Катрин. Он шел неверной походкой, ведя под руку вульгарную крикливую девицу. А мать в тот вечер дала им на ужин только хлеба и немного холодного мяса, оправдываясь тем, что не успела сходить за продуктами. О, нищенский вкус этого жалкого ужина! Она еще словно чувствовала его во рту, вкус этой горестной пищи, которую, казалось, невозможно было проглотить! С того вечера из-за злобы на брата у нее пропало всякое желание помогать матери, облегчать ей жизнь. И больше всего она злилась на него именно за то, что по его вине она утратила лучшую часть самой себя.
Новые признаки распада семьи продолжали обступать ее со всех сторон. Вспоминая все это, Флорентина видела прежние квартиры, пропитанные запахом бедности, все эти жалкие дома, где они жили вместе, но на самом деле давно уже чужие друг другу. Перед ее глазами с поразительной ясностью вставали квартиры, где одни и те же лики святых, одни и те же семейные портреты висели на стенах, и тут же эти стены сдвигались, смыкались перед ней, замуровывали ее как бы в тюрьме. И ей уже казалось теперь, что она искала Жана всегда, всю свою жизнь, с раннего детства.
