Марьяна Романова - Солнце в рукаве
– Если все так, то мне впору утопиться, – мрачно усмехнулась Надя. – Живу я в его квартире, своей у меня нет. Работу придется бросить. Денег на няню нет. Данила официально не работает, поэтому на алименты рассчитывать не приходится.
– Надя, ты неподражаема, – рассмеялся Борис. – Давай по этому поводу съедим еще по штруделю.
– Ты сейчас о чем?
– Да просто ты ни слова не сказала о том, что, если, мол, любимый уйдет, я повешусь и прочее бла-бла-бла. Тебя заботит квартира, алименты, быт. Звучит так, как будто тебе вообще все равно, даже если у тебя было бы жилье и так далее.
– В моем положении трудно быть возвышенной, уж прости, – разозлилась она. – Я уже даже в вещи для беременных влезаю с трудом. Иногда мне кажется, что внутри меня не одна девочка, а тридцать три богатыря. А ты требуешь роковых страстей.
– Да ничего я не требую, глупая. – Протянув ладонь через стол, он погладил Надю по руке. – Это же хорошо, что все так… Вот если бы ты заговорила о «повешусь и бла-бла-бла» – вот это было бы беспросветно и очень грустно. А так… все бытовые проблемы решаемы.
– Это как же интересно? – прищурилась она. – Хорошо, когда проблемы не твои, да? Чужой голод не так уж ощутим.
– Ну ты же можешь, например, переехать к маме. Или к бабушке.
– Ага. Только вот одна ясно дала понять, что не потерпит вторжения в ее личное пространство, которое называет божественным хаосом. А вторая… Да ты и сам уже знаешь. Даже несмотря на то, в каком она сейчас состоянии. Мне же проще сдохнуть, чем жить там. Честное слово, проще сдохнуть.
Большую часть сознательной жизни Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. В этом не было ни капли мстительности, один лишь практический смысл. Правильнее даже было бы сказать: она мечтала, чтобы бабушки не было, вот и все. Не было бы в любой из возможных форм. Иногда она придумывала что-либо более рафинированное, чем смерть: эмиграция в Австралию, например. Но, по сути, это было тошнотворным малодушием, потому что, во-первых, у бабушки не было знакомых ни в Австралии, ни на других континентах, во-вторых, она панически боялась летать, а в-третьих… Можно было придумать миллион разнообразных «в-третьих», но был ли в этом смысл?
Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. Точка.
Она никогда не представляла себе сам момент этой смерти. Хотя если бы кто-нибудь предложил выбрать из меню, она остановилась бы на спокойной и мирной, на рассвете, когда ты вроде продолжаешь видеть сон, а на самом деле тебя уже нет. Самое тоскливое пережито (правильнее было бы сказать – «переумерто», жаль, такого слова не существует) безболезненно и безмятежно. Это словно проспать длинный перелет Москва – Бангкок. Уснуть в Шереметьево, а проснуться в благоухающем орхидеями и жареными креветками чужом городе. Это у других было путешествие, они волновались во время турбулентности, требовали у стюардесс дополнительную порцию виски, пережевывали безвкусный паек, расправляли затекшие плечи и задумчиво таращились на облака. А у тебя – настоящее волшебство.
Такой смерти она желала бы и самой себе.
Она никогда не представляла похорон, которые наверняка были бы скромными. И возвращения в квартиру, в которой бабушкин запах и бабушкины вещи и, видимо, надо как-то интеллигентно от этого всего избавиться. Но посмотришь на знакомые стоптанные тапочки, и опускаются руки.
Нет.
Надя просто мечтала о мире без бабушки, который в иные дни представлялся ей лучшим из миров. Беззаботным солнечным миром, в котором можно, проснувшись, хоть целый час проваляться с ноутбуком в постели, а не маршировать в ванную, где тебя ждет полезный для здоровья контрастный душ. Бабушка свято верила, что контрастный душ – профилактика любого заболевания, и с первого же дня, когда Надя к ней переехала, объявила: контрастный душ – это правило, его принимают каждый день, строго по десять минут.
Однажды Надя попробовала взбунтоваться. Ей было шестнадцать, и она считала себя имеющей полное право на приватность утренних гигиенических процедур. Бабушка же любила усесться на крышку унитаза и проконтролировать, чтобы все было «правильно» – зубы чистились не менее пяти минут, переключатель холодной воды врубался не менее двадцати пяти раз, и чтобы ресницы – белесые ресницы, которые Надя привычно, без ярости, ненавидела – тайком не были подкрашены тушью.
Надя собиралась с духом неделю и вот однажды утром решилась. Отрезала: «Отныне мой душ будет только теплым, особенно зимой! И мне некомфортно, когда за мною наблюдают посторонние!»
Хлипкая дверь захлопнулась перед носом изумленной бабушки. Надя посмотрела в зеркало и расхохоталась, как пьяная русалка. Это был триумф, и он длился минуты полторы.
Потом бабушка взломала дверь десертным ножиком и влепила Наде такую сочную оплеуху, что та отлетела к стене, больно ударившись бедром об угол стиральной машины.
– Некомфортно, когда наблюдают посторонние, говоришь? – Ноздри бабушки воинственно раздувались, неряшливо выкрашенные коктейлем басмы и хны волосы торчали во все стороны.
Надя изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать, но Внутренний Плакса, как всегда, победил с разгромным счетом. Чувством такта бабушка не отличалась никогда, но ударила впервые. И это было ужасно.
Однако в следующую секунду случилось нечто еще более ужасное.
Бабушка отвернулась, но не ушла, а, наклонившись, рывком спустила рейтузы и старомодные панталоны. И Надя увидела белый, рыхлый, в каких-то странных буграх, зад. Это было как галлюцинация. Все-таки бабушка была учительницей литературы и ничего подобного себе никогда не позволяла.
Но еще через несколько секунд выяснилось, что демонстрация необъятного зада была не актом унижения в его первобытной трактовке. Нет. Просто бабушка хотела показать ей лопнувшие сосуды на бедрах. Короткий палец уткнулся в проступивший на коже клубок перепутанных венок.
– Видишь, что бывает, если не принимать контрастный душ? Видишь, да?
Надя потрясенно молчала.
Бабушка с достоинством выпрямилась, натянула панталоны, одернула халат и спокойно сказала:
– Контрастный душ укрепляет сосуды.
Ее беременность уже разглядела впереди финишную прямую, когда Данила ушел.
Тридцать недель беременности.
Данила признался, что давно любит Леру. Всю жизнь. Они впервые встретились, когда Лере было всего двадцать лет.
Солнечные, смешливые, мускусные двадцать.
Бессонные ночи, розы ветров на московских крышах, дешевое пиво, рок из старенького магнитофона, поцелуи в Серебряном Бору, ее татуированные руки и татуированные крылья на спине. Потом он узнал, что все, кроме крыльев, – подделка, в те годы в Москве как раз вошли в моду временные тату.
