Наталья Рубанова - Короткометражные чувства
— А где чай? — вторгается Обычный в мир Франсуазы: холодный душ.
— Не помню, — отвечает она и морщит душу, понимая, что если нос, то непременно скандал.
— ?.. — Обычный упирает руки в бока.
— Не помню. Видишь, я работаю, — Франсуаза указывает пальчиком на словари, и зрачки ее расширяются.
— Ну, конечно, зачем помнить о каком-то чае, когда вокруг столько буковок! Французские, английские, немецкие… — загибает пальцы Обычный.
— Прекрати, — невольно Франсуаза переходит на свистящий шепот. — Прекрати, будет хуже.
— Эгоистка, — Обычный хлопает дверью, но Франсуазе от этого не легче: ее текст уже перебили, срочно нужно бинтовать.
Прокруст тем временем подходит к диве, недовольно качая головой — ложе его для дивы нехорошо: то руку судорогой сведет, то нога занемеет, а то и затылок ныть начнет…
Обычный же садится на любимого конька-горбунка:
— Объясни, нет, объяснись, почему ты всю жизнь думаешь только о себе? Неужели так трудно сделать то, о чем тебя просят? Просто купить чай, Франсуаза… Неужели ты в самом деле ничего не помнишь?
А Прокруст ходит по комнате взад-вперед, вдоль-поперек, стелется по полу и потолку, по окнам и стенам: размерчик снова не тот: опять — лишнее, ненужное, не позволяющее осчастливить лежащую диву: слишком высока, длинна, раз-бро-са-на, слишком для формы его своеобразна: слишком всё, слишком — в футляр не спрячешь!
Смеется Прокруст страшным своим смехом, тужится над очком — ан бестолку: ни мысли в голове, ни грамма в сосуде, одна птица в клетке, да и той крылья резать надо.
— …если ты веришь в то, что я стану вечно терпеть эти выходки, то ошибаешься! Я сыт, сыт, сыт по горло твоей безалаберностью! И эти грязные ложки… Что ты возомнила о себе, черт возьми?! Да ты самая обыкновенная ба-ба! Подумаешь, переводы… У людей уже дети растут, а ты?!.. Кому они нужны, эти твои книжки? Бальзак, ëпт…
Прокруст чуть было не прослезился: слишком хороша оказывалась дива для резки, слишком нежны у нее крылья, слишком красивы запястья.
— Дива моя, дива, что ж мне делать с тобой прикажешь? Как конструкцию изменить, как мир перевернуть, на что силушку последнюю растратить, как ложе не опорочить?!
А дива лежит себе, посмеивается: спокойнёхонька.
— …тебе плевать на все! — разоряется тем временем Обычный. — Мало того, что над людьми издеваешься — ты их презираешь! На тебя же смотреть противно, чуть в город выйдешь!.. Губы сожмет, лицо скривит… Тьфу! Королева нищая, ëпт… И этот «ящик»… Оставь свои разглагольствования о зомбировании, я тебя умоляю! Переводчица, ëпт… Ты жизнью живи, реальной жизнью! Я сначала думал: ну не может, чтоб так все время… Когда-нибудь остановится. Нет: на шею села, ножки свесила… Ты что, не понимаешь — я все твои буквы не-на-ви-жу?
Прокруст встал перед ложем и как по нотам сыграл в миф: голова дивы покатилась сначала в одну строну, потом в другую, затем в третью, превратившись на четвертой в отрубленную Горгонью: так и приковала она к себе взгляд Прокруста, да и превратила того в камень.
— Ты меня — нас! — предаешь! Ты меня — меня-а! — променяла на свое паршивое дело! Как ты могла, нет, объяснись, как ты только могла, а? Я ведь хотел быть рядом… Днем и ночью… Мысли читать… Насквозь видеть. А ты — нет. Ты не хотела. Никогда ничего о себе не расскажешь… И эти вечные крошки на столе…
Вернулся за полночь, позвал, хлопнул дверью: забытая зубная щетка пошатнулась и упала в раковину, а грязные серебряные ложки, разбросанные по кухне, рассмеялись.
Лист одиннадцатый
Ирра-Тический опыт
«Идиот!» — так и не сказала Она, достаточно изящно покрутив у виска томиком Хармса, и поглотилась подземным переходом.
Я подошел к ларьку и, взяв почему-то «девятку», с которой слез уже давно, задумался. А сделав несколько глотков, озадачился дискриминацией буквы Ё по у.е. — шному курсу человеческих отношений: почему Она всхлипнула?
Иногда Она принимала меня слишком близко к сердцу — обычно в те дни, когда ее очередное (увлечение? хм!) отсутствовало. Но сейчас Она как будто сломалась и, так и не сказав «идиот», достаточно изящно покрутила у виска томиком Хармса. Да еще поглотилась. Подземным переходом. Вот и все.
Я был с бодуна и несколько суток едва спал. Похмелье приводит меня подчас в экстатическое состояние: восприятие обостряется, и я полностью соглашаюсь с Веничкой. Так случилось и в этот раз. Я сел на «Выхино», стараясь казаться нормальным. Но где-то к «Кузьминкам» подступила тошнота — пришлось выйти на улицу.
Я нащупал телефонную карту в кармане и позвонил Юрке:
— Слушай, перезвони, а? Говорить не могу, тошнит…
Я же не мог ни молчать, ни ходить, а потом вспомнил, что сегодня нужно еще в одно место. Подавив очередной «позыв», я потащился к метро. До нужной станции оказывалось не менее получаса, и я начал разглядывать женщин. Одна была очень даже: длинные тонкие ноги, и вообще… Другая оказалась круглой дурой. Третья читала женский роман, и меня чуть не вывернуло на обложку. Седьмой манекен окончательно утомил: я прикрыл глаза.
На воздухе стало лучше: я зашагал прямо по курсу. Там уже сидели какие-то люди, а стол их был заставлен тем, что едва ли могло в меня влезть.
Потом я увидел Ее — так мы повторили немую сцену «Ревизора». Она же была еще и уже хороша, но, кажется, совершенно затрахана анутражем, поэтому мы молча сидели за столом и выпадали в осадок. Ее опять выдали глаза: единственное место, которым Она не могла врать. По крайней мере мне.
Потом я долго ждал Ее у выхода.
Она сказала, что спешит, и надела темные очки.
Ее Сенти-Ментальная оболочка оперлась о мою руку.
Через час мы уже торчали в каком-то дешевом кафе, и Она распиналась о дзэнском мышлении Даниила Ювачева, тем самым нивелируя весь дзэн.
Потом сказала:
— Я в туалет хочу, — и ушла.
И я подумал почему-то, будто Она уже не вернется. Вот что такое четвертый день пить. Но Она вернулась. И сразу закурила. Я для приличия спросил: «Как дела?» — а Она, выпустив дым, только рассмеялась. И все.
На ней была какая-то обтягивающая одежда. У меня возникло даже какое-то желание. Но я сразу же его подавил. Чтобы Она не принимала слишком близко к сердцу.
А она, паршивка, рассказывала о своем новом романе: «Телеведущий. У него больная печень, дача в Карачарово и полное присутствие денег. Мне не нравится с ним целоваться. Я вообще не хочу ни с кем целоваться…» — говорила Она, слишком быстро водя указательным пальцем по краешку пивной кружки. Я помнил это движение: в ту пору, когда Она еще не посвящала меня в свои приключения, так выражались ее сомнения по поводу реальности происходящего.
Я сказал, что написал для Нее письмо, но не отправил. А Она опять за свое:
— В туалет хочу.
И мне опять почему-то показалось, будто Она не вернется.
Но Она снова вернулась, застав меня врасплох:
— Если я… то ты?.. — и осеклась, захлопав ресницами.
Я заказал еще пива и посмотрел на Нее с сожалением:
— Ты живешь, как в рекламном ролике. Оставь все.
Она тут же запротестовала, выдавая себя за кого-то другого: только я-то знал…
— Почитай Кастанеду. Всего. А потом опять начни с третьего тома, — сказал я Ей уже у метро.
А Она почему-то покрутила у виска томиком Хармса и быстро надела темные очки.
Оставшись в одиночестве, я решил было пройтись, как вдруг заметил на мосту какую-то барышню: она, почти «опрокинув» свою тушку с перил, многозначительно смотрела на воду. В голове пронеслись, так скажем, сюжеты: так я подбежал к несчастной, чтобы спасти. Мои благие намерения увенчались сдавленным: «Уйди, тошнит…» — ее чудом вывернуло не на меня.
Я отошел, опять не совершив подвига.
А через несколько дней я обнаружил в почтовом ящике конверт (в прошлом веке письма еще отправляли в конвертах). Ее почерк изменился, а содержание ушло в междустрочье. Вот что там было:
Все — до десятого, кроме субботы
После полудня — есть понедельник,
И — перевертыш: аглицкий Tuesday.
Адрес по-прежнему чем-то мансарден.
В полы халата мысль забегает:
— Чай есть с жасмином,
Очень от дури полезный!
…И я почему-то поехал. К Ней. Ведь это было приглашение! Ее дурацкое приглашение. Графоманка!
Она открыла последнюю дверь, не удивившись, и ничего не сказала, а только превратилась в бабочку да села на тюльпан, стоявший в вазе. Я ощутил некоторую неловкость и неправдоподобность происходящего момента: я даже не предполагал, насколько это — красиво.
Лист двенадцатый
