Александра Стрельникова - ТАСС не уполномочен заявить…
«Бедный мой Арис, бедный. Боже мой, это ж какие горячие страсти кипели в тот жутко морозный день», — подумала Лариса.
И для нее это был не самый удачный день. Она вспомнила, как перед первым киносеансом в «Зарядье» ела шоколадку, которую запивала ледяным томатным соком. На всю жизнь она запомнила эта несочетаемое вкусовое ощущение. И ей тоже было плохо. И слезы душили ее тогда. И она чувствовала себя виноватой перед Мишелем. Но, оказывается, был человечек, которому в тот день в тысячу раз было хуже…
— Ну, ладно, я — мужик. Сильный и здоровый, — сказал Аристарх, и Ларисе показалось, что он немного начал уже успокаиваться. — Но что он с тобой сделал — этот заезжий гастролер?
И она поняла, что ей надо молчать, даже, если она с чем-то будет не согласна.
— Ты потом заболела…
— Да, я простыла, неделю не ходила на работу, что-то такое припоминаю…
— Тебя не было двенадцать дней…
— Ты считал? — изумилась женщина и потерлась губами о его щеку.
— Считал… Представь себе. Я так испугался, что он увезет тебя с собой. Ну, в смысле совсем увезет…
«Ой, милый, опасения твои были вовсе не напрасны. Он действительно звал меня замуж», — подумала Лариса.
— А когда ты вышла на работу, я как глянул на тебя, вся ревность моя тут же улетучилась. На тебя было жалко смотреть. Ты по коридорам ходила, держась за стенку.
— По-моему, ты преувеличиваешь, — тихо возразила женщина, но я действительно ослабла после той болезни…
— Ну, еще бы. Болезнь у нас была с тобой одинаковая — присуха называется. И тогда же на груди у тебя эта брошечка золотая появилась в виде скрипочки.
«Молчи, молчи, — приказала себе Лариса. — Пусть выговорится».
— Как-то обедали мы вместе за одним столом. Уже, между прочим, лето было на дворе… Говорили о какой-то ерунде, — мужчина обхватил голову руками. — Ты бы видела себя со стороны… Вроде бы, до волос своих сначала дотрагивалась. Потом рука твоя скользила на грудь, касаясь брошки, ты глаза на секунду прикрывала и — словно телепортировалась к нему… И так раз десять, пока мы обедали.
— Я поняла. Эту брошку никогда больше носить не буду, — сказала она тихо.
— Теперь я буду дарить тебе украшения, — сказал он.
— Конечно, милый, конечно. Вот это самое мое дорогое украшение, которое ты мне подарил, — и она прикоснулась губами к своему обручальному кольцу.
Аристарху это было, конечно, очень приятно слышать. Очень. Но остановиться ревнивец уже не мог.
— Ты меняла наряды, но всякий раз эта брошка оказывалась у тебя на груди. И ты постоянно дотрагивалась до нее рукой, даже не замечая этого.
(«Ой-ёй-ёй, что же мне делать?»).
— И я понял, что он просто энергетический вампир, который через это золотое украшение сосет из тебя все жизненные соки… И даже подумал, что, возможно, эта вещь — какая-то заговоренная, потому что, в первый же день, как только ты ее сняла, у нас всё сладилось так вдруг…
(«Знал бы ты, для кого я наряжалась в тот день, наблюдательный ты мой. Впрочем, лучше бы не знал. Ой! Когда же эта пытка закончится?»)
— Скажи, ты, ведь, о нем вспомнила именно тогда, когда мы ели с тобой яблоко? — Аристарх склонился над ее лицом.
(«Ой, помогите кто-нибудь!»)
— Он был у нас в гостях, мы ели фрукты… Разве есть яблоко — это преступление? — сказала Лариса, понимая, что ответила, ну, ужас, как плохо.
— Даже так. Значит, с родителями знакомила… Про гостей — верю. А вот про яблоко — что-то не то, чувствую, какая-то полуправда…
И он замолчал.
— А-а-а, — кажется, я понял, — выдал он через секунду и опять склонился над ее лицом, — это он тебе сказал, что ты — его искусительница? А как… как ты его искушала?
(«Я этого не вынесу! Тебе, что ли, рассказать, как я выплясывала в гостиничном номере на столе и пела: „Однажды морем я плыла“?»)
— Молчи, молчи. Можешь не отвечать. Я просто хочу сказать, чтобы ты знала: он только подумает о тебе через моря и океаны, или ты вдруг вспомнишь о нем, я в ту же секунду буду уже знать об этом. Поняла? Вот такой я чувствительный. Меня не обманешь.
— Ты же — счастливый обладатель, а не он, — тихо сказала Лариса. — Умоляю, Арис, давай закроем эту тему.
— Ну, скажи, чем он тебя так присушил, если ничего между вами не было? Какие золотые горы он тебе пообещал? Я чувствую что-то такое… Он опасен. Я не позволю, чтобы ты из-за него страдала. Не позволю. Не отдам, слышишь? Не отдам! Я делить тебя с ним не смогу!
Женщина молчала, подавляя слезы.
— Не отдам, — повторил Аристарх.
А про себя подумал: «Обрюхачу, сейчас же, сию минуту, будешь у меня с животиком ходить, на замочке…»
Мужчина и не подозревал, что по наитию любви сам и ответил на свой вопрос. Потому что, если женщина искренне говорит, что хочет родить ребенка от конкретного мужчины, то это очень много значит. Очень… Возможно, это и есть то, что «сильнее страсти, больше, чем любовь»? К счастью, молодожен не знал, о чем (тогда еще не его жена) просила музыканта. Но что-то такое почувствовал…
— Что ж ты замолчала? Не хочешь говорить? — всё не успокаивался Аристарх.
И Лариса поняла: он уже просто не сможет остановиться, и что надо это как-то прекратить немедленно, иначе они сейчас могут поссориться. Потому что правду она сказать не может, а ложь он почувствует мгновенно. И от этого ей хотелось разрыдаться. А еще женщина чувствовала его боль и понимала, как он настрадался из-за нее. И хотелось его успокоить. Но гладить по руке, жалеть вот сейчас — значило бы сделать еще хуже. Аристарха нужно было срочно «переключить». Но так, чтобы не сделать ему больно. Достаточно она отвечала сейчас невпопад, тем самым, подливая масла в огонь.
И Лариса вдруг сказала, придавая своему голосу некоторую отстраненность:
— Так сильно курить хочется. Арис, верни мне, пожалуйста, сигареты. Я ведь знаю, что ты их спрятал.
Наконец-то установилось пауза в речи ревнивца.
«Неужели»? — подумала Лариса.
— Это из-за меня, из-за того, что я только что наговорил тебе? — спросил он, склоняясь к ней, и видя в ее глазах слезы, которые она сдерживала. Искренние, между прочим, слезы.
Он так испугался, что лишился дара речи.
(«Что ж ты натворил, дровосек хренов? На четвертый день счастливой супружеской жизни! Своими собственными руками!»)
Аристарх ринулся к ней.
— Прости меня, ты сердишься? — и он начал осыпать ее поцелуями.
Но Лариса очень мягко, очень нежно отстранилась. Так, как это умеют иногда делать женщины, когда дают понять, что если они чего-то не хотят, то этого и не будет.
(«Она так всё время ко мне тянулась. А теперь отстраняется и отворачивается. Скажи спасибо, что вообще не оттолкнула после того, что ты ей сейчас наговорил. Ну, ты и козёл!»)
Лариса видела его смятение, почти отчаянье. «Неужели пронесло»? — судорожно подумала она, понимая, что ей самой сейчас придется латать эту маленькую брешь на их корабле, только-только вышедшем из семейной гавани. Но, всё-таки — брешь. И латать обязательно, чтобы подобное не повторилось.
— Я так и не поняла: ты возвращаешь мне сигареты? Или я сейчас пойду на кухню и… и напьюсь, — сказала она.
Он посмотрел на нее почти с испугом, не понимая, шутит она, или говорит серьезно. Кажется, не шутит.
— Зачем, Ларчик? — и он поцеловал ее в руку.
И она позволила.
— Мы же договаривались, что не будем употреблять алкоголь. И ты знаешь, почему. А вдруг… И курить тоже.
— А что же мне еще остается делать, если мне любимый муж не верит?
— Ларчик…
— Я не знаю, как там заведено у польских шляхтичей благородных кровей. А я — девушка рабоче-крестьянского происхождения, не сильно отягощенная благородной наследственностью. У нас всё по-простому. И в радости, а, особенно, в горести: стопку за шиворот — и сразу полегчало. И, вообще, хочу тебе честно признаться… — Лариса сделала паузу.
И он опять насторожился.
— Хочу признаться, что я скрытая, тихая алкоголичка. Побоялась сказать об этом раньше. Боялась, что, если узнаешь, то замуж не возьмешь. Не скрою: корысть была. За психотерапевта пошла, за спортсмена. Надеялась, он меня подлечит, подкорректирует…
— Ларчик, — Аристарх обнял ее.
И она не противилась.
— Прости меня, я больше никогда не заикнусь об этом…
«Надеюсь», — подумала Лариса, и мужчина не видел, как она воздела глаза к потолку.
А вслух сказала:
— Очень даже хорошо, что ты завел этот разговор, раз тебя мучили сомнения. Не нужно, чтобы между нами была недосказанность. Тем более, как ты сам говоришь, мы начинаем с чистого листа…
И она его поцеловала.
— А теперь я пойду на кухню готовить нам ужин.
— И я с тобой.
— Нет, Арис, я хочу, чтобы ты отдыхал, она наклонилась к нему. — И, вообще, — он с ума сходил от этих мягких, особых ее интонаций, — мне кажется, что ты устаешь из-за меня и недосыпаешь… Поэтому отдыхай. А я пойду похлопочу. Как ты смотришь на омлет с ветчиной?
