Иржи Грошек - Большая реставрация обеда
Грецию населяют одиннадцать миллионов человек, и столько же топчется туристов. То есть на каждого коренного грека приходится по одному туристу в год. То есть не страна, а какой-то проходной двор. «Трудно жить в музее под открытым небом?» – спрашиваю я у Костаса. Он расставляет по пляжу шезлонги, раскрывает «амбрелы» и удит для прибрежных котов рыбу. «Чех?» – интересуется обо мне Костас и прикидывает на глаз расстояние до ближайшего питейного заведения. «Охи-охи!» – быстро отказываюсь я от своей далекой родины с ее богатыми национальными традициями. Прибрежных котов тоже с души воротит от Костасовой рыбы. Кстати, греческие лопоухие коты совершенно не понимают слова «кыс-кыс» и смотрят на тебя как на идиота. К ним надо обращаться – «кыри-кыри»!
Когда коренным грекам надоедают сумасшедшие туристы, они бегут от них на острова. Морские паромы утюжат Эгейское море, перетаскивая греков туда-сюда вместе с пожитками. Картографы насчитывают девять с половиной тысяч больших и маленьких островов Греческого архипелага. Есть где спрятаться от надоедливых вопросов – «как пройти к пляжу». На морском пароме хорошо плавается в компании с девушкой. И вообще, под южным небом девушки легче верят в разные мужские небылицы, вроде «вечной-Любви-на-острове-с-пальмами». Эти слова рекомендуется заготовить заранее и произнести на морском пароме без пятнадцати девять по местному времени. Когда солнце прячется за горизонт, а на небе начинают зажигаться звезды. Даже самая отъявленная авантюристка из женской хартии верит без пятнадцати девять, что ровно через полчаса ты сделаешь ее счастливой. Поэтому главное на морском пароме – найти авантюристку и проследить, чтобы она не увязалась за тобой поутру.
Прибывающим на отдых чешским туристам греки сразу же предлагают шубы. Конечно же, мы иногда мерзнем, но не настолько, чтобы в сорокаградусную жару постоянно думать о шубе. «У меня к вам будет специальное предложение!» – намекнул директор магазина в конфиденциальной беседе. Я обреченно разглядывал пустой бокал на его столе. «Двадцать процентов скидки!» – провозгласил директор и ужаснулся своей безрассудной доброте. «Вообще-то мы приехали сюда отдохнуть…» – промямлил я, потея под дамской шубой, в которую закутали меня предусмотрительные греки. «Отдохнуть?» – насторожился директор, быстренько «набухал» в бокал «Метаксы» и быстренько пододвинул бокал ко мне. «Хорошо, – согласился я, – куплю шубу, но пить не буду». И мы полюбовно расстались, очень довольные друг другом…
Некое обстоятельство меня утешало – что Бог помогает дуракам и пьяницам. А все остальные вынуждены барахтаться самостоятельно. И если я никак не могу до Него дозвониться – значит, надежда у меня есть. «С вами разговаривает автоответчик. Оставьте сообщение после длинного гудка!» Я этого «длинного гудка» боялся, как божья тварь. Мне чудились трубы заводов, слышался длинный гудок и виделись бархатные подушечки, которые несли огорченные сограждане. Непосредственно перед моим катафалком. Может быть, я много о себе воображал, но вешал трубку, не дождавшись гудка, и сообщений поэтому никогда не оставлял. Так, постою перед всеми иконами и ни о чем не прошу. Потому что нечего нести на моих подушечках. Да и подушечек у меня нет. Кое-какие жизненные наброски и один неоконченный роман…
Пани Вендулку дважды выбрасывали из окна как ведьму. В 1482 году и в 1998 году. О чем имелись официальные свидетельства…
И остается только надеяться, что лукавый еще не переписал историю заново…
Вендулка. Интересно, а как бы она выглядела?.. С точки зрения Антихриста.
Исидор Каморник. Полагаю, что шиворот-навыворот… То есть наоборот.
Вендулка. Нет, я думаю, что он бы просто нарушил хронологию событий. Дабы посеять сомнения в подлинности самой истории…
Исидор Каморник. Выбросить ведьму на улицу, прямо сквозь форточку! Там под окном навалена большая куча навоза, так что ничего существенного с нею не произойдет…
Факт седьмой. Между Образом и Подобием, между Подобием и Писателем располагаются некие тексты из «личного имущества» Автора. Следовательно, Автор сознательно разделяет судьбу своих героев…
– Можешь проваливать, – смилостивился тогда Йиржи Геллер и отсчитал Вендулке шестьдесят баксов. – Это за двойную реконструкцию, – уточнил он.
Он сощурился на левый глаз, чтобы избавить себя от раздвоения личности.
– Никогда не знаешь – сколько в тебя влезет и что из этого получится, – пояснил он. – Влезет в смысле выпивки, а получится – когда протрезвеешь… Иногда получается, что я совсем не тот человек, поскольку никак не могу идентифицировать себя с прежним…
Я не хотел сходить с ума вместе с учителем ботаники. Он был мне несимпатичен, как высохший на стене дома плющ. Вдобавок если растащить по домам национальную идею, то каждый будет сходить с ума по-своему. Поскольку идея тяжким бременем ложится на индивидуальные мозги и требует что-то предпринимать в пределах своего жилища. Поглядывать на газовую плиту, думая, как устроить тараканам крематорий, называть жену Евой Браун и рисовать себе усики сапожным кремом. Чем меньше остается соратников и сослуживцев, тем сильнее эта идея давит на каждое подсознание. Значит, старый учитель ботаники не выдержал перегрузок и окончательно свихнулся…
С Йиржи Геллером мы жили по соседству. Он на первом этаже, а я – на втором… История наших отношений – очень старая, и сомневаюсь, что надо ее пересказывать в очередной раз. Но Йиржи Геллер, особенно когда бывает не в духе, предполагает, что эта история могла бы сложиться иначе. Я же верю в предначертания и возражаю, что по-другому и быть не могло. Что вначале – мысль, а уж потом – слово. И пусть Йиржи Геллер – думает, прежде чем упрекает меня в отсутствии толерантности. Тем более при своем сволочном характере. Как правило, эти душеспасительные беседы ни к чему конструктивному не приводят, но позволяют поддерживать некие отношения…
С Йиржи Геллером мы больше не живем по соседству. Наш двухэтажный дом, построенный в смешанном стиле, сгорел от неосторожного обращения с сигаретами. Что же касается сада, то его изуродовали колесами пожарные машины, которые приезжали тушить дом. А в это время на частоте 25,7 передавали вагнеровский «Полет Валькирии», и он звучал изо всех пожарных машин. Но хуже, что, по всей вероятности, вместе с домом сгорел Йиржи Геллер. Предположительно – в своем кабинете. И относительно гостей Йиржи Геллера двух мнений быть не может. Они – поганцы, сволочи и мракобесы. Скорее всего это пьяный писатель задремал с недокуренной сигаретой, и под ним загорелся диван. Но вначале кто-то из новых «родственников» отравил Йиржи Геллера. Во всяком случае – такого мнения придерживается Вендулка. Перед самым пожарищем Йиржи Геллеру стало плохо, он удалился к себе в кабинет и больше не вышел оттуда. Из-за смешных обвинений Вендулки «пирующие» не известили полицию, что в огне погиб человек. Странно, что и Вендулка не сообщила об этом. Поздним вечером того же дня четверо гостей и Вендулка сели в поезд и отбыли на поезде в Прагу. Так что разбирать руины дома ни у кого не было необходимости. И даже маски Йиржи Геллера не нашли…
Поэтический замысел – это женщина, с которой не переспал. Прозаический… – появляется, когда женщина уже ушла…
До революции мы вынуждены были жить весело, чтобы не повеситься со скуки. Поэтому ежедневно разыгрывали драму абсурда – в разных театральных интерпретациях. То вечер юмора, то комсомольское собрание. Выбор зрелища ограничивался коммунистическим императивом, когда к каждому слову прилагалось «единственно правильное» толкование. Отсюда у читателей развилась иезуитская патология. Когда между строк виделось больше, чем написано. Некий сакральный смысл, доступный только посвященным. Всякая белиберда могла быть оправданна, если писатель засовывал между строк парочку остроумных значений. «Литература ассоциативного мышления» – вот как это называлось. И многие авторы старались вложить больше смысла в пробелы, чем в буковки…
Янка рассказывала:
«Однажды мне выпало сыграть „Откровенность“, но не полную. То есть фигуру в купальном костюме, покрытую прозрачным дождевиком. Сейчас бы я запросто исполнила роль „Оторванной откровенности“, да что-то никто не предлагает. А тогда в закамуфлированном виде мне предстояло молча пройти по сцене и так же молча удалиться. Дабы у зрителей возникла ассоциация буржуазной распущенности, а на самом же деле – голого тела. Ну, вот… Сижу я в артистической уборной и проникаю в образ. То есть накачиваюсь коньяком, чтобы как следует продемонстрировать свою „Откровенность“. Но не полную. Время от времени заглядывает ко мне секретарь комсомольской организации и интересуется: „Молилась ли ты на ночь, Дездемона?“ То есть созрела я для откровенности или нет. Приходит к выводу, что „виноград еще зелен“, и снова убегает. А я попиваю коньяк и размышляю о вечном. Мол, порнография – то, что есть, а искусство – то, что пытаются изобразить. И если с меня не свалится дождевик – это шедевр, а если с пьяных глаз я хряпнусь на сцене – выйдет порнография. В общем, когда снова появился комсомольский секретарь, я все отрепетировала на нем… И можно теперь сказать, что коммунистическая партия лишила меня девственности, в лице своего авангарда. То есть отплатила откровенностью за „откровенность“. Но не полностью. Поскольку никакого удовлетворения я от этой порнографии не получила…»
