Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник
— Вам бы шпалы гнуть, Юрий Зиновьич, иль молотобойца сыграть где, — частенько шутили за кулисами, там, где рабочие сцены отирались постоянно, пожарный наш дежурил и еще кто-то театрально так бомжевал постоянно; один все время повторял эти слова вдогонку, не помню точно кто, но с восхищением сообщал, с искренней теплотой в голосе, не в насмешку. Да и при чем тут насмешка — кто бы попробовал, посмотрел бы я на такого смельчака…
…Да нет, и правда, ужас сколько силы в нем было, в Юрий Зиновьиче, несмотря что сам щуплый. К концу второго действия, к примеру, в «Четырех Любовях», помню, после как он там умирает, в смысле почти умирает на сцене по ходу действия пьесы и в одну точку все время смотрит, а на глазах настоящие слезы, да так, что другие играть не могут, кто с ним в соседних ролях: и Войтович, и Фридлянд, и даже молодая эта, как ее, черненькая такая, Минасова — сами тоже слезить начинают от такого совместного проникания в образ, да и я за кулисами тоже удержать мокрое на глазах не могу, отойду в темное место и реву всегда в этот кусок действия. Так я потом его спрашиваю, уже после цветов всех и оваций: домой, Юрий Зиновьич, отдыхать, мол? Какой там отдыхать, говорит, сейчас запись на телевидении, а потом ночная смена на натуре. И пойдет себе, а сам улыбается. Помогай, говорю, Господь, вдогонку ему добавляю. На войне когда был, тоже так говорил всегда: и перед нашим артобстрелом и во время ихнего. А на другой день как будто и не было ничего: ни ночных этих его съемок, ни телевидения, а с одиннадцати смотрю — сидит на репетиции. Главный с ним уважительно так, как всегда: что, мол, Юрий Зиновьевич, по такому-то поводу думаете и по такому-то. И он не спеша так отвечает, раздумчиво и основательно, будто выспался, выбрился дочиста, напился кофию со сливочками, и его в театр после этого привезли. Одно слово — народный артист, знаменитость, чего там…
…К слову, о сердце. Оно напоминало мне всегда заграничный автомобиль первоклассной марки, «Роллс-Ройс», к примеру, или же «Кадиллак». «Роллс-Ройс», правда, мне повидать не довелось, а вот на «Кадиллаке» даже немного прокатился, когда был в Нью-Йорке на гастролях. Сидишь внутри, а мотор работает, но ты об этом не знаешь, потому что ничего не слышишь, как будто никакого движения, никаких железных биений не происходит внутри этого тела, словно целиком составленного из кожаных подушек, деревянных обтекаемых рукоятей и запаха дорогой нетронутой сигары. Но внезапно зажигается зеленый человечек, и весь этот уютный паром плавно трогается с места, как будто кто-то могучим усилием нежно и сильно выталкивает его в асфальтовую заводь, и опять — без единого звука от поршней и прочих шатунов внутри ходовых бензиновых механизмов.
Это было в позапрошлом году, помнится, но «Кадиллак» мне этот в память засел основательно. Я лишний раз тогда еще покручинился, что машину не вожу, так как последние пятьдесят два года живу без правой стопы, ампутированной полевым хирургом капитаном Кирилловым в 43-м. Но отсоединение этой важной части конечности произошло не сразу, а только на следующий день, после того как мне нижнюю часть ноги раздробило осколком снаряда — до этого у капитана Кириллова были по-настоящему тяжелые бойцы, предсмертные или смертные почти. А когда до меня очередь дошла, он сердце послушал, языком поцокал, что, мол, жаль, время упустили со вчерашнего дня, а то бы попробовал стопу сохранить, пришпандорить обратно к ноге, и, глядишь, пришпандорилась бы, прикипела бы по кривому направлению последующего хода, и это, по-любому, лучше б было, чем оконечной части поступи лишаться. Да и отнимать ее по-человечески условия уже не позволяли: заморозка в санбате вся вышла к моменту победного наступления; он еще удивлялся, капитан Кириллов, искренне так — всего гораздо больше, говорит, по снабжению медицинскому раньше было, когда отступали, и надежды у многих не было никакой, даже наверху не было, он точно знает, а теперь, когда мы на него поперли, на немца-то, неостановимо после Курской дуги налегли, то и бинты разом прекратились, и препараты прочие, как будто теперь не надо этого солдату и офицеру, как будто тот и другой сами заживляться теперь решили, без йода и шовного материала. А с другой стороны, если взглянуть, то и это неплохо оказалось — могли бы вообще не обнаружить, потому что отшвырнуло тогда меня довольно далеко от батарейного расчета и закинуло в дальнюю воронку, где я в контузии пробыл немалый срок, пока сознание не вернулось по новой. А нашел меня тогда Васька Шебалдин, мой заряжающий, и санитаров привел, сам побоялся кантовать, думал, еще больше остаток конечности повредит.
В общем, оценил военврач состояние моего сердечного аппарата и вынес вердикт: резать, чистить и заделывать край ноги без всякого принудительного обезболивания, а лишь с помощью полстакана войскового санбатовского спирта методом вовнутрь. Из личных запасов, сказал, выделяю, больше отлить вам никак не смогу, сам тогда не выдержу — без передыха вашего брата штопать, свалюсь, а мне еще, кстати, на дезинфекцию ран надо приберечь, так ведь, лейтенант? А для вас, Юрий, этот бой был последним перед предстоящей демобилизацией по ранению. Зато сердце у вас, Буль, — что у быка хорошего, у сытого племенного производителя: ни стука, ни перестука — ровнехонькая работа без страха и упрека. Держи, говорит, крепче его, Шебалдин, колено ему придави для неподвижности и замри с его коленом на месте, понял?..
…А я что? Я тогда как раз в санчасть по распоряжению командира батареи новых подтаскивал, что на другой день получились, после уже нашей артподготовки. Верней сказать, после их бомбежки в ответ на нашу подготовку. И вроде стороной прошло бомбометание основное, хотя и весь запас воздушным фрицам сбросить пришлось, но к тому времени наши «лавочкины» подоспели, «ЛА-5», я имею в виду, истребители, большая такая эскадрилья, так они вмиг немчуру разметали, бомбарей ихних, а одного даже задымили: он к лесу огневым хвостом потянул. И весь удар их оказался в стороне от нашей батареи, но все ж раненые получились и два убитых наповал. Так вот, раненых мы со старшиной Стропильником Иваном и потащили в хозяйство капитана Кириллова. Там мне он и наказал лейтенанту нашему коленку придавить, пока он ему снизу часть ноги от основной отсоединял и край заделывал. А лейтенантик наш уже немного под спиртом был к моменту отделения косточек от основной кости, я сразу понял это: на интеллигенции всегда спиртное видно как работает — их в сожаление такое специальное уводит и внутреннее состояние скорби и участи ко всему остальному миру, даже если они ему конкретно и ни при чем. А Юрик наш таким и был, лейтенантик-то, Юрий Буль: чувственный и образованный, не для войны. Но и это тоже было, как выяснилось, ни при чем, потому что смелость в нем тоже была огромной, и на смерть он так же плевал, как и многие из нас, из нашего батарейного расчета. Может, и не плевал, конечно, да, скорее всего, и вовсе не плевал, но вел себя с такой храбростью, как будто плевал. Уж я-то, хоть и рядовой по званию, но все же заряжающий, я-то все доподлинно самолично видал, глаза-то не укроешь, даже если и забиты они разорванной до пыли землей и забиты окопной щепой — когда смертушка вокруг погромыхивает и в зрачках огнем отражается, то, наоборот, все тогда видней как раз и становится и в отраженном том свете еще отчаянней проявляется. Тогда, именно за эти два дня боев, многие из нашего артиллерийского полка награды воинские получили. Ну и мы тоже: на наш расчет дали орден Красного Знамени — для ампутированного Юрика и мне медаль «За отвагу» досталась. Приятно было, не скрою. А на другой день передислокация была, так раненых под это дело тоже в тыл определяли. Лейтенантику нашему костыль вручили, за подмышки приподняли, культю справа еще раз обмотали покрепче, и дальше он сам до санбатовского грузовичка допрыгал — от помощи отказался, так как и гордый был, и жилистый, как пружина. Сказал мне тогда, бывай, мол, Василий, и что-то еще, навроде век не забуду твоего меня спасения из бомбовой ямы. Понимал тогда, что навсегда прощаемся, но не радовался, а, думаю, сокрушался, что война для него раньше срока окончилась. Такой он был, Юрий Зиновьевич-то. А я тогда, помню, честь ему отдал по всей форме и ответил, что свидимся еще, мол, товарищ лейтенант, не последний день живем, а про ногу-то не сокрушайтесь сильно, там и не хватает-то не так много — ботинок специальный на гражданке приладят, так никто и не заметит, что не всей ноги до полу не хватает, а для мирной жизни без войны и для семейной это не страшно, потому что вам головой работать там предписано, а не грузы, скажем, перетаскивать с места на место или же другое что делать, где бегом надо.
Не все я ему это тогда сказал — про что-то подумал больше, чем сказал. Но все равно слезу вышиб, и странно так было смотреть на него плачущего: молодой совсем, как я, черненький, ни одной сединочки, лицо красивое, как у Мейерхольда какого-нибудь, на носу горбинка невысокая, в одном начищенном до блеска сапоге и с бинтовой обмоткой на правой ноге. А другой сапог, неначищенный, из вещмешка свисает голенищем вниз. Так и расстались тогда…
