Карл Тиллер - Замыкая круг
Послушай, говорит он. Мне кажется, нам обоим надо успокоиться, ведь так мы ни к чему не придем, говорит он. Ты себя послушай, громко говорю я. Ты же опять норовишь увильнуть, говорю я. Силье, говорит он, чуть вскидывает подбородок и слегка прищуривает глаза. Успокойся, говорит он, просительным жестом поднимает руку, а я смотрю на него с растущим бешенством, ведь он хочет мне внушить, что я опять в истерике, чем более спокойным и ответственным он выставляет себя, тем более истеричной и неуправляемой выгляжу я, и сейчас он норовит выставить меня истеричкой, и я чувствую, как глаза в глазницах словно раздуваются, смотрю на него большими яростными глазами, проходит секунда, теперь мне необходимо успокоиться, в эту ловушку я не попадусь, надо взять себя в руки, я набираю в грудь воздуху, необходимо дышать спокойнее.
Никакого толку, говорю я и слышу, как голос дрожит от ярости, проходит секунда, я смотрю на него. До тебя не достучаться, говорю я, теперь голос звучит чуть спокойнее, полная тишина, я смотрю ему в глаза, качаю головой. Может, попробуешь все-таки услышать, что́ я говорю, Эгиль? — говорю я, проходит секунда, Эгиль смотрит на меня, а потом вдруг вздыхает, и я чувствую, как это меня злит, ишь, стоит тут и прикидывается ужасно расстроенным, но все же готовым великодушно меня выслушать.
Ладно, говорит он, глядя в пол. Мне жутко надоело, Эгиль, и давно, говорю я. Жутко надоело, что ты выговариваешь мне за все мои поступки, которые не удовлетворяют твоим требованиям касательно правильного поведения, говорю я, слышу свои слова, слышу, что они те же, что сказаны совсем недавно, а Эгиль опять шумно вздыхает, смотрит на меня, будто ему надоело слушать мое нудное брюзжание. Жутко надоело, поскольку внушает ощущение, что я никогда не справлюсь, говорю я. Это я уже слышал, говорит он, смотрит на меня делано усталым взглядом, закрывает глаза, кивает, а я чувствую, как внутри тотчас взрывается бешенство. Конечно, ты слышал мои слова! — ору я, и Эгиль вздрагивает всем телом, замирает и в испуге смотрит на меня, а я делаю шаг к нему, смотрю на него большими, яростными глазами. Но ты же ни одного моего слова не принял на свой счет, резко бросаю я. Ведь стоит тебе заметить, что мои слова — критика по твоему адресу, ты с ходу переходишь в наступление, не задумываясь ни о том, что именно я критикую, ни о том, справедливы мои упреки или нет, говорю я, слышу, как правдивы мои слова, и, похоже, Эгиль впервые действительно слышит, что́ я говорю, впервые я вроде бы достучалась до него, лицо его меняется, спокойствие будто ветром сдувает, внезапно он выглядит красным и злым, а я со злостью смотрю на него.
Вот что я тебе скажу, Силье, говорит он. Пусть твои слова справедливы, но в любом случае не один я в нашем доме предъявляю к другим людям непомерно большие и невыполнимые требования, говорит он. Да ну? — громко восклицаю я. И что же за непомерно большие и невыполнимые требования я к тебе предъявляю? — говорю я. А я тебе скажу, громко говорит он. Ты предъявляешь ко мне непомерно высокие требования в эмоциональном плане, говорит он. Допустим, говорю я, выдерживаю его взгляд. А точнее? — говорю я.
Вроде как недостаточно, что мы любим друг друга, говорит он, недостаточно, что мы уважаем друг друга и хорошо друг к другу относимся, мы непременно должны еще и приносить дань всему, что в твоем представлении связано с великой любовью, говорит он. Тебе вроде как необходимо быть единственной женщиной на свете, которая способна сделать меня счастливым, а мне — единственным мужчиной, который способен сделать счастливой тебя, говорит он. Ты не знаешь меры, требуя от нас обоих демонстрации невероятно огромных чувств друг к другу, говорит он. Иной раз мне кажется, я занимаюсь, черт побери, какой-то эмоциональной акробатикой, и это невыносимо, говорит он.
Скажу тебе одно, Эгиль, говорю я. Мы бы недели вдвоем не прожили, если б не эти, как ты говоришь, безнадежно романтические представления, говорю я. Ну да, говорит он. Ну да? — громко повторяю я. А как по-твоему, что было бы с нами, если б мы начали говорить друг другу, что партнера можно когда угодно поменять на кого угодно? — говорю я. Значит, ты могла бы поменять меня на кого угодно? — со злостью спрашивает он. Так ведь именно ты на это намекаешь! — кричу я. Нет, говорит он, ты неправильно поняла. Если мы останемся вместе, нам, пожалуй, необходимы этакие жизненные иллюзии, говорит он. Но вот в чем штука-то: роль, какую ты отвела мне в этом спектакле, настолько малоправдоподобна, что мне крайне трудно ее играть, говорит он. То, что я, по-твоему, должен говорить и делать, так фальшиво, что мне иной раз кажется, все наши отношения насквозь фальшивы, всё основано на выдуманных чувствах, говорит он, на миг умолкает, пристально смотрит на меня, а я пристально смотрю на него. Знаешь, что я думаю? По-моему, тебе недостает твоего отца! — говорит он.
Что-что? — говорю я. Твоя невероятно сильная потребность чувствовать себя единственной женщиной, которую я могу любить, связана, по-моему, с твоим представлением об отце, говорит он. По правде сказать, говорю я, уж и не знаю, смеяться мне или плакать. Сколько раз я слышал, как он брал тебя под защиту всякий раз, когда с Оддрун случалась очередная истерика, продолжает Эгиль. Как он о тебе заботился и щедро дарил тебе любовь, в которой ты нуждалась, но Оддрун не умела тебе ее дать, говорит он. Золото, а не папа, говорит он, никем его не заменишь, малютка Силье, говорит он. Вот чего тебе не хватает, ты и сейчас хочешь быть малюткой Силье, хочешь, чтобы я дал тебе это ощущение, говорит он. У меня часто возникала мысль, что твои непомерные требования к любви идут именно отсюда, говорит он, проходит секунда-другая, он в упор смотрит на меня, я — на него.
Что, собственно, с тобой происходит? — во весь голос спрашиваю я. Почему ты все время переиначиваешь мои слова, сводишь их к моим детским переживаниям и к моим родителям? — говорю я. Ну а если я начну вдаваться в твою психологию таким же манером, как ты в мою, то ведь могу, к примеру, сказать, что ты стал таким, каков ты есть, оттого что вырос при отце, который больше любил твоего брата, чем тебя, говорю я. А раз ты так чертовски озабочен собственным совершенством, то я вполне могу утверждать, что ты по-прежнему маленький мальчик, который обделен любовью и всеми силами старается добиться от папы такого же внимания, как Тронн, говорю я, слышу свои слова и чувствую, как довольна ими, и не понимаю, откуда они берутся, просто берутся, и всё. Может, и педантичность твоя и практицизм идут оттуда же, говорю я. Может, для тебя это способы достичь того совершенства, какого, по-твоему, ждал от тебя отец, говорю я, потом на миг умолкаю, не сводя с него глаз.
Конечно, такие вещи чертовски легко говорить, продолжаю я. Только вот мы не настолько примитивны, Эгиль, говорю я, даже ты не настолько примитивен. Может, не менее справедливо увязать эту педантичность и жажду совершенства с твоей работой, например? — говорю я. Может, педантичность, и практицизм, и все прочее — это стратегия, которую ты выработал, чтобы хорошо делать свою работу, говорю я, стратегия, необходимая, чтобы твой магазин уцелел в рыночных условиях, говорю я, слышу свои слова и не могу понять, откуда они берутся, не помню, чтобы я раньше об этом думала, так вышло само собой, проходит секунда, я не свожу с Эгиля глаз и вижу теперь, что на его лице проступает слегка недовольное выражение.
Не рассказывай мне, что в довершение всего заделалась социалисткой, говорит он недовольно. Я только говорю, мне жутко надоело, что ты умаляешь меня до жертвы моего собственного детства, во весь голос говорю я. Жутко надоела эта твоя квазипсихологическая отрыжка, говорю я, резко киваю головой, не свожу с него глаз. Ты уж извини, что с умишком у меня плоховато, говорит Эгиль. Господи боже мой, говорю я и опять кривлю лицо в гримасе, смотрю на Эгиля и усмехаюсь. Ты и теперь намерен разыгрывать обиженного и несправедливо обойденного? — спрашиваю я.
Да нет, просто констатирую факт, отвечает Эгиль. Мне только и хватило ума искренне верить в эту квазипсихологическую отрыжку, и вообще-то я до сих пор в нее верю, говорит он. Может, мои рассуждения примитивны, но ведь это не означает, что в них нет смысла, говорит он, на миг умолкает, в ожидании смотрит на меня. Я не могу выполнить требования, которые ты предъявляешь, и думаю, будь твой отец жив, он тоже вряд ли бы смог, говорит он. Он никогда не любил малютку Силье так, как сейчас, через двадцать пять — тридцать лет после смерти, говорит он, и соперничать с таким человеком невозможно, говорит он.
Знаешь что, Эгиль? — говорю я, и мой голос дрожит от ярости. Человек, с которым ты соперничаешь, вовсе не мертв, вырывается у меня, я слышу свои слова и чувствую, как они меня ошарашивают. Вообще-то он более чем далек от смерти, говорю я и не понимаю, откуда все это берется, просто берется, и всё. А это как прикажешь понимать? — говорит Эгиль, смотрит на меня, хмурится, делать нечего, надо продолжать. Именно так, как ты и понимаешь, говорю я, смотрю на него, и в голове мелькает, что говорю я очень убедительно, Эгиль явно верит моим словам, я вижу, как его лицо меняется, застывает, бледнеет. Да, говорю я, а в душе смеюсь, внутри вскипает хохот, я смотрю на него в упор, киваю. Именно так, говорю я, и голос слегка дрожит.
