Жозе Сарамаго - Год смерти Рикардо Рейса
Грузчики понуро пересекли площадь, посреди которой стоит статуя эпического поэта, — понуро, оттого что груз пригибает их земле, понуро брел за ними Рикардо Рейс — понуро, оттого что стыдно ему было идти налегке, руки в брюки, жаль, что не вывез из Бразилии попугая, а может, и хорошо, что не вывез, — все равно бы не хватило у него духу шагать по этим улочкам, неся в руке клетку с глупой тварью, а она бы верещала тевтонам в тон, гортанно и картаво, такой вот ара-ариец. Почти дошли. В глубине этой улицы уже виднеются пальмы Санта-Катарины, из-за гор на другом берегу реки выглядывают, точно тучные женщины из окошка, грузные тучи — и, услышав такое сравнение, Рикардо Рейс только пренебрежительно пожал бы плечами, ибо в его поэтическом мире туч почти что и не существует — разве что мимолетное белое облачко, а если дождь льет с нахмурившегося неба, то это оттого, что аполлон скрыл свой лик. Вот подъезд моего дома, вот ключ и лестница, первый пролет, площадка, второй, при нашем появлении не распахнулись окна, не отворились двери, похоже, что здесь поселились самые нелюбопытные люди в Лиссабоне, впрочем, они, может быть, подсматривают в щелочки, посверкивают глазом в скважине, ну, вот мы и входим, распределив усилия, вносим два маленьких чемодана и один большой, платим оговоренные деньги, даем, как полагается, сверху, на чай, чувствуем, как шибает в нос сильный запах пота: Если чего надо будет, знаете, где нас найти, мы всегда там, и слова эти произнесены так твердо, что Рикардо Рейс не сомневается, что найдет грузчиков на площади Шиадо, но не ответил: А я -всегда здесь, человек, учась, выучивается среди прочего и понимать, что все рано или поздно кончается, а «всегда» — прежде всего остального. Грузчики протопали вниз по лестнице. Рикардо Рейс закрыл дверь. Потом, не зажигая света, обошел всю квартиру, слушая, как гулко отдаются его шаги по незаселенному ковром полу, как отзывается им пустое нутро шкафов и буфетов, пропахших давним запахом нафталина, выстеленных шелковой бумагой, как подрагивает пух в углах, как постанывают канализационные трубы, когда снижается в сифонах уровень воды. Рикардо Рейс отвернул краны, дернул раз и другой цепочку слива, дом ненадолго наполнился новыми шумами — журчанием воды, кряхтением кранов, постукиванием счетчика — и замер вновь. На задах дома — дворик, сохнущая на веревке одежда, грядки с пепельно-серыми кустиками, бетонные резервуары, собачья будка, крольчатник и курятник, где копошится потенциальная крольчатина и курятина, и Рикардо Рейс задумался над неисповедимыми путями семантики: один лишь суффикс — и вместо помещения получаем блюдо. Он вернулся в гостиную, поглядел через немытое окно на пустую улицу, на хмурое небо — да, вот он, мертвенно-бледный на свинцовом фоне туч, беззвучно ревущий Адамастор, какие-то люди разглядывают корабли, время от времени задирая головы к небу поглядеть, нет ли дождя, двое стариков все на той же скамейке ведут беседу, и Рикардо Рейс улыбнулся: Славно получилось, они так заговорились, что даже не заметили новосела, и испытал странное удовлетворение, словно удалась невинная и веселая шутка, получился дружеский розыгрыш — это у него-то, к подобным затеям совсем не склонного. Спохватившись, что все еще стоит в плаще, как будто, едва успев войти, уже собрался уходить, как водится за врачами, согласно распространенному скептическому мнению, или пришел наскоро оглядеть место, где ему предстоит провести не более суток, он вслух, в полный голос, с нажимом, словно для того, чтобы не позабыть, произнес: Я здесь живу, здесь я живу, это мой дом, вот мой дом, другого не будет, и тотчас его охватил внезапный страх — показалось, что он в глубоком подземелье, а толкнешь дверь — окажешься в другом, еще более глубоком и темном, или вообще шагнешь в пустоту, в ничто, в проход к небытию. Он сбросил плащ, снял пиджак и сейчас же озяб. Заученными, отработанными в другой жизни движениями открыл чемоданы, принялся методично разбирать их содержимое, выкладывать одежду, обувь, бумаги и книги, и все те необходимые или бесполезные мелочи, которые возим мы с собой с места на место — нити, из которых сплетается наш кокон — нашел халат, облачился в него, и сразу стало похоже, что человек — у себя дома. Включил электричество, и вспыхнула голая лампочка под потолком: надо абажур купить — матерчатый ли купол, стеклянный ли матовый шар — сгодится любое слово, лишь бы не резало глаза, как режет сейчас. Он так увлекся обустройством, что не замечал дождя, припустившего с новой силой, покуда резкий порыв ветра, шваркнув пригоршней крупных капель о стекла, не раскатил по ним барабанную дробь: Ну и погода, и Рикардо Рейс, вновь подойдя к окну, выглянул на улицу — старики ползли по центральной аллее, как насекомые на свет, и так же радовали глаз, один длинный, второй приземистый, каждый под своим зонтиком, и шеи вытянуты, как у богомолов, но на этот раз возникший в окне силуэт не отпугнул их, и дождю пришлось полить как из ведра, чтобы решились они двинуться вниз по улице, спасаясь от потоков воды, а когда вернутся домой, жены — если есть, конечно, у них жены — скажут им с упреком: До нитки же вымок, старый дурень, воспаление легких схватишь, ты из меня хожалку-сиделку, что ли, сделать хочешь, а они ответят: В дом доны Луизы вселился какой-то, один живет, больше никого не видали, Куда ж одному такую квартирищу, полков, что ли, гонять? — а любопытно бы узнать, откуда известны им габариты квартиры, точного ответа нет: может статься, бывали они там при доне Луизе, приходили сколько-то раз в неделю уборку делать, ибо женщины из этого социального слоя ни от какой работы не отказываются: если муж слишком мало зарабатывает или слишком много тратит на вино и баб, поневоле пойдешь лестницы скрести да белье стирать, порою происходит узкая специализация — одни только скребут лестницы, другие только стирают и достигают в избранном занятии высокого совершенства, становятся истинными мастерицами своего дела, овладевают секретами ремесла и с истинным brio добиваются несравненной белизны простынь и незапятнанной желтизны дощатых ступеней: о первых говорят, что такими, мол, впору алтарь покрывать, а о вторых — что если уронишь на них чего, известное дело — не поваляешь — не поешь, так не запачкается: обтер да и в рот, владычица небесная, куда же это отступление нас с вами завело? Теперь, когда небо все в тучах, скоро уж стемнеет. Старики стоят на аллее, подняв головы к небу, и кажется, что лица их освещены, как белым днем, но это всего лишь эффект недельной седой щетины, даже сегодня, в субботу, не были они у парикмахера, но, может быть, хоть завтра появятся здесь с чисто выскобленными щеками, корявыми от морщин и от квасцов, а сиять будут только волосы — вышесказанное относится к низенькому, ибо у длинного только над ушами торчат какие-то жалкие кустики, но вот они повернулись в ту сторону, куда лежит их путь, а покуда стояли на аллее, был еще день, хоть и угасающий, теперь же, когда, взглянув на нового жильца, под усиливающимся дождем зашагали старики вниз по улице, стало быстро смеркаться, а когда дошли до угла, наступила настоящая ночная тьма. Пора бы уж зажечься фонарям, чтобы оконные стекла вдруг словно жемчужинами покрылись, но, конечно, эти фонари, прямо надо сказать, в подметки не годятся тем, которые появятся здесь в отдаленном будущем, когда будут они вспыхивать без участия человека: взмахнет фея электричества своей волшебной палочкой — и в один миг, разом озарится Санта-Катарина со всеми окрестностями, зальется торжествующим светом, а в наше-то время, конечно, надо ждать, пока придет фонарщик, пока длинным шестом с тлеющим фитилем на конце зажжет запальник, пока ключом открутит кран, давая доступ газу, и потом огонек Святого Эльма поползет, оставляя на улицах следы своего пребывания, дальше, от столба к столбу, этакая комета Галлея со своим звездным хвостом — вот так, наверно, смотрели боги вниз, на Прометея, ныне откликающегося на имя Антонио. А Рикардо Рейс как уперся ледяным лбом в стекло, так и застыл, забылся, глядя на струи дождя и лишь потом слыша их звук, и привел его в чувство лишь приход фонарщика: каждый фонарь оказался со своим собственным светом и ореолом, от слабого блика, легшего даже на спину Адамастору, заблестели могучие мышцы — от воды ли, низвергающейся с небес, или от предсмертного пота, ибо нежная Фетида язвительно улыбнулась и произнесла: Какова же должна быть любовь нимфы, чтобы выдержать любовь гиганта, теперь уже узнал он, чего стоит щедрость ее посулов. Весь Лиссабон — журчащее безмолвие, не более того.
Рикардо Рейс возобновил свои хозяйственные хлопоты — вытащил, разложил и развесил костюмы, сорочки, носки, платки, пару за парой, методично и тщательно, словно мастерил сапфическую оду, терпеливо одолевая неподатливую метрику: к этому галстуку потребуется купить костюм. На тюфяке, оставленном ему доной Луизой, будем надеяться, не на нем в оны дни распрощавшейся с девичеством, но том самом, на котором по прошествии скольких-то лет исходила она кровью, рожая последнего из своих сыновей, и на котором в муках умирал ее супруг, член Кассационного суда, расстелил Рикардо Рейс новые, приятно пахнущие полотном простыни, два мохнатых одеяла, светлое покрывало, натянул наволочки на большую подушку и набитую шерстью «думочку», стараясь изо всех сил, чтобы вышло как можно лучше, но по свойственной мужчинам неловкости не слишком преуспев: как-нибудь на днях, может быть, даже завтра придет Лидия, и женской рукой — да не одной, а обеими — наведет ажур, а беспорядок, навевающий кроткую безропотную тоску, — устранит. Рикардо Рейс относит чемоданы на кухню, развешивает в ледяной ванной полотенца, прячет в белый, пахнущий затхлостью шкафчик туалетные принадлежности, у нас ведь был уже случай убедиться, что имеем дело с человеком, заботящимся о своей наружности, хотя всего лишь ради чувства собственного достоинства, и теперь ему осталось только разложить книги и рукописи на черной, причудливо изогнутой этажерке на письменном столе — он черный, резной и потому кажется дрожащим — и вот теперь почувствовал себя дома, получил точки опоры, теперь он знает, с какой стороны у него север и юг, восток и запад, хотя не исключено, что налетит магнитная буря, и обезумеет этот компас.
