Пол Боулз - Под покровом небес
В калитку постучали. Ахмед распахнул ее, за ней стоял американец: он приходил каждый день в надежде на свежую информацию и каждый день, услышав, что никаких новых известий пока нет, уходил со все более унылым видом. «Я знал, что у того, второго, были нелады с женой, а теперь я, пожалуй, даже знаю, какие именно», – сказал себе лейтенант, обернувшись и увидев несчастное лицо Таннера.
– Bonjour, monsieur,[121] – на ходу напуская на себя веселый вид, поздоровался он с пришедшим. – Новости пока все те же, то есть никаких. Но вечно так продолжаться не может.
Таннер ответил на приветствие и понимающе кивнул, услышав то, что, в общем-то, и ожидалось. Лейтенант дал повисеть положенной в такой ситуации паузе, после чего предложил вместе зайти в дом и, по установившемуся между ними обыкновению, выпить коньяку. За то недолгое время, что Таннер сидел и ждал в Бунуре, эти утренние визиты к лейтенанту стали для него делом привычным и даже обязательным – этаким стимулом, необходимым для поддержания боевого духа. Лейтенант, оптимист по натуре, был легок в общении и говорил простыми словами, будто нарочно приспособленными для понимания иностранца. Приятно было посидеть с ним в великолепно обставленной гостиной, предметы убранства которой, сплавленные воедино действием коньяка, создавали приятный entourage;[122] надо сказать, что только эти регулярные посиделки с лейтенантом и поддерживали Таннера, не давали ему совсем уж погрузиться в бездну отчаяния.
Окликнув Ахмеда, хозяин повел гостя в дом. Они сели лицом друг к другу.
– Еще две недели, и я опять стану семейным человеком, – сказал лейтенант и радостно улыбнулся, главным образом тому, что, пожалуй, у него еще есть время показать американцу девушек народности улед-наиль.
– Очень хорошо, очень хорошо.
Уныния Таннера эта весть не рассеяла. Бедная, бедная мадам д’Арманьяк, думал он. Это же представить невозможно: ей придется провести здесь всю жизнь! Со времени смерти Порта и исчезновения Кит пустыню он возненавидел: справедливо или нет, но вину он возлагал на нее – а кого еще ему было винить в том, что он лишился друзей? Все же пустыня штука настолько мощная, что ее просто нельзя не представить себе в виде живого существа. Одно ее молчание уже наводит на мысль о некоей безмолвно затаившейся, не то чтобы разумной, но сознающей себя силе. (Капитан Бруссар, когда на него однажды вечером накатила болтливость, помнится, сказал ему, что даже французы, с небольшими подразделениями войск углублявшиеся в пустыню, порой доходили до того, что видели там джиннов, хотя и после этого отказывались в них поверить, но это как раз понятно: гордыня-с! Вот и думайте, что это может значить, – помимо того, что бесы, джинны и прочие такие сущности первыми возникают в нашем воображении, когда нечто непонятное надо представить в виде зримого образа.)
Вошел Ахмед, принес бутылку и бокалы. Какое-то время пили молча. Потом лейтенант вдруг говорит (не столько чтобы что-то сообщить, сколько просто желая развеять молчание):
– Гм, да. Жизнь – удивительная штука. Ничто никогда не происходит так, как этого ожидаешь. Причем ясней всего это начинаешь понимать именно здесь; никакие расчеты, никакие научные выкладки здесь не действуют. За каждым поворотом – неожиданность. Когда ваш друг приехал сюда без паспорта и обвинил в краже беднягу Абделькадера, кто мог подумать, что с ним такое случится, да так скоро! – Потом, решив, что логика его высказывания может быть неверно истолкована, добавил: – Абделькадер, кстати, очень огорчился, услышав о его кончине. Он, знаете ли, не таил на вашего приятеля совершенно никакого зла.
Таннер, казалось, не слушал. Мысль лейтенанта тем временем переключилась на другое.
– Вот скажите мне, – вновь заговорил он голосом, в котором звучало любопытство. – Вам удалось убедить капитана Бруссара в том, что все его подозрения относительно мадам были беспочвенны? Или он до сих пор думает, что женаты они не были? В своем письме ко мне он отзывался о ней очень неблагоприятно. Вы показали ему паспорт мсье Морсби?
– Что? – тревожно вскинулся Таннер, решив, что вот сейчас-то у него и начнутся затруднения с французским. – А, да. Паспорт я ему отдал, чтобы он отослал его в консульство, приложив к отчету. Но в то, что они были женаты, он так и не поверил, потому что миссис Морсби обещала предъявить ему свой, а вместо этого сбежала. Поэтому он считает, что полагать, будто он знает, кто она такая на самом деле, у него нет оснований.
– Но они ведь и правда были мужем и женой, не так ли? – тихо продолжил лейтенант.
– Да-да, конечно, разумеется, – нахмурился Таннер, чувствуя себя в какой-то мере предателем уже из-за того, что такой разговор происходит и он в нем участвует.
– А если бы даже и не были, какая разница?
Лейтенант подлил в бокалы им обоим и, видя, что его гость не расположен развивать эту тему, перешел к другой – в надежде, что она не вызовет ассоциаций, болезненных для чувств его визави. Таннер, однако, и к новой теме отнесся с энтузиазмом ничуть не большим. Где-то на заднем плане сознания он вновь и вновь переживал день похорон с Сба. Смерть Порта явилась единственным действительно прискорбным событием в его жизни. Уже теперь он понял, как много потерял, понял, что Порт и впрямь был его ближайшим другом (как же он не сознавал этого раньше?), но все еще считал, что лишь когда-нибудь, когда удастся полностью смириться с фактом его смерти, он найдет в себе силы исчислить полный размер потери.
Таннер был сентиментален, и, как свойственно людям такого склада, его частенько мучила совесть; теперь она страдала оттого, что он не оказал более решительного сопротивления капитану Бруссару, когда тот настаивал на том, чтобы во время похорон были проведены некоторые религиозные церемонии. В результате приходится жить с ощущением, что струсил: он был уверен, что Порт отнесся бы ко всякой такой чепухе на похоронах с презрением и очень надеялся, что друг проследит, чтобы ничего подобного не происходило. И Таннер – да, конечно, возражал, предупреждая, что Порт не был католиком; да он, собственно, даже и христианином-то не был и поэтому должен быть избавлен от всего этого камланья на своих похоронах. Но капитан Бруссар на это ответил не без горячности: «Мсье, все это ваши голословные утверждения. Мало того: когда он умирал, вас с ним не было. О том, каковы были его последние мысли и чего он в последний момент хотел, вы понятия не имеете. Даже если вы искренне желаете взять на себя такую чудовищную ответственность, утверждая, будто знаете все доподлинно, я вам этого позволить не могу. Сам я, да будет вам известно, католик, а главное, командую здесь я». И Таннер сдался. Так что, вместо того чтобы быть похороненным анонимно и безгласно в пустыне (будь то хамада или эрг, не столь важно), как покойный сам того желал бы, Порт оказался удостоен официальных похорон на маленьком христианском кладбище на задах крепости, и при этом не обошлось без фраз, произносимых по-латыни. На взгляд сентиментального Таннера, все это было грубым надругательством, но действенного способа воспрепятствовать этому он не нашел. И теперь переживал, что оказался слаб и в чем-то даже допустил предательство. Лежа ночью без сна, он все думал, думал, и у него даже закрадывалась мысль: а не вернуться ли в Сба, там выждать момент, ворваться на кладбище да и разломать этот дурацкий крестик, поставленный на могиле. Такого рода жест принес бы ему много удовольствия, но подспудно он понимал, что никогда этого не сделает.
Наоборот, будет вести себя разумно и практично, чтобы выполнить то, что сейчас важнее всего, то есть найти Кит и переправить ее назад в Нью-Йорк. Вначале он вполне серьезно думал, что вся эта история с ее исчезновением есть не что иное как кошмарный розыгрыш, что к концу недели она благополучно появится, как появилась тогда, во время их путешествия на поезде из Орана в Бусиф. Поэтому он решил набраться терпения и просто ждать. Потом, когда назначенный им срок миновал, время шло, а о ней не было ни слуху ни духу, он понял, что будет ждать и дальше – если потребуется, до бесконечности.
Он опустил бокал, поставил его на кофейный столик. И, как бы раздумывая вслух, сказал:
– Я здесь останусь до тех пор, пока миссис Морсби не будет найдена.
Сразу же у него возник вопрос: зачем такое упрямство, почему на возвращении Кит у него свет клином сошелся? Ведь не влюблен же он в эту бедняжку! Все его авансы, все знаки внимания к ней делались сами собой, просто из вежливости (все-таки женщина: пусть ощутит себя востребованной) и из тщеславия (а как иначе? – он мужчина!), то есть по большому счету его действия диктовало стяжательство, желание прибавить к коллекции очередной трофей и больше ничего. Так, это поняли, а дальше? А дальше ему открылось, что если не думать на эту тему специально, то даже эпизод с их близостью куда-то исчезает, мысль за него не цепляется, и Кит по-прежнему предстает ему в том же качестве, что и при первой встрече, когда и она, и Порт, произведя на него глубокое впечатление, сделались в его глазах теми единственными людьми на свете, которых он хотел бы узнать поближе. Когда смотришь на нее таким образом, совесть страдает все-таки меньше; и так ведь раз за разом приходится спрашивать себя, что случилось в тот злополучный день в Сба, почему она отказалась открыть ему дверь палаты и призналась она в своей неверности Порту или нет. От всей души он надеялся, что нет; на эту тему даже думать не хотелось.
