Филип Рот - Профессор Желания
— Красавица, — шепчет он на ухо Клэр, ибо таковою считает ее, причем не только в плане внешности, но и, так сказать, аллегорически или, если угодно, обобщающе. — Красавица, — требует мой отец с силой и настойчивостью, вызревшими в тяжких раздумьях о глубине моего былого падения, — только не отступайтесь, прошу вас, только не отступайтесь!
Это, говорит она мне уже в постели, были единственные слова, которые ей, притиснутой к его широкой груди, удалось разобрать; скорее всего, отвечаю я, он ничего, кроме этого, и не говорил. С его точки зрения этих слов пока более чем достаточно.
Отдав таким образом ценные указания на будущее, папа незамедлительно приступает к следующему этапу церемонии прибытия, которую он, по завершении переговоров со мной и с Клэр, обдумывал, должно быть, уже несколько недель. Он лезет в карман плотного полотняного пиджака, перекинутого через руку, и, судя по всему, ничего не находит. Прощупывает и простукивает подкладку пиджака с такой яростью, словно возвращает к жизни утопленника.
— О господи, — восклицает он, — потерялась! О господи, осталась в автобусе!
Но тут подается вперед мистер Барбатник, торопливый и услужливый, как шафер на свадьбе, когда сам жених уже чуть ли не на бровях.
— В штанах, Эйб, — тихонько подсказывает он.
— Ну конечно!
Папа (в глазах у него по-прежнему ужас) лезет в карман твидовых брюк (он вообще-то одет с иголочки), извлекает оттуда небольшой сверток и вкладывает его в ладонь Клэр. И теперь уже весь сияет.
— Я не сказал вам по телефону, — говорит он ей, — чтобы получился самый настоящий сюрприз. Каждый год эта штука будет дорожать процентов на десять, это я вам говорю! А может, и на все пятнадцать. Если не больше. Лучше любых денег. А полюбуйтесь только совершенством работы! Просто изумительно. Давайте же, открывайте!
И вот, пока мы продолжаем куковать на автовокзале, моя прелестная подруга, которой нравится и дарить самой, и получать подарки, покорно развязывает ленточку и снимает с подарка золотую фольгу, не позабыв выразить свое восхищение тем, какая она красивая.
— Да, я ведь сам ее выбрал, — говорит папа. — Подумал, что этот цвет вам понравится. Правда ведь, Сол? — наконец он обращается к лучшему другу. — Разве я не говорил, что такой красавице обязательно должен нравиться желтый цвет?
Клэр достает из бархатного футляра, который скрывался под фольгою, маленькое серебряное пресс-папье с выгравированным на нем букетом роз.
— Дэвид рассказал мне, с каким азартом вы хлопотали в саду и как вы любите живые цветы. Ну вот, примите, пожалуйста. Вы можете брать это чудо с собой на уроки. То-то ваши ученики обрадуются.
— Очень красиво, — говорит Клэр и, строгим взглядом заранее успокоив Солнце, целует моего отца в щеку.
— А какое мастерство! — продолжает он нахваливать свой подарок. — Поглядите на эти крохотные шипы! Это ведь ручная работа, знаете ли. Произведение подлинного художника.
— Прелестная вещь, — говорит Клэр. — Прелестный подарок.
И только теперь папа поворачивается ко мне и заключает сына в отеческие объятия.
— Тебе я тоже кое-что привез, — говорит он. — Но твой подарок у меня в чемодане.
— Будем надеяться, — отвечаю я.
— Все смеешься над стариком! — И мы с ним целуемся.
Наконец папа в состоянии познакомить нас со своим спутником, одетым, как я только что заметил, точь-в-точь как он сам, только если мой отец предпочитает кремовые и бежевые тона, наряд мистера Барбатника выдержан в серебристо-синей гамме.
— Спасибо Господу за этого человека! — говорит папа, пока мы медленно выезжаем на легковой машине из городка, плетясь в хвосте у фермерского пикапа, на бампере у которого красуется наклейка, извещающая других автомобилистов о том, что ЛУЧШЕ МОЛОКА ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ. Симпатизирующая местным экологам Клэр обращает мое внимание на стикер одного такого энтузиаста: ГРЯЗНАЯ ДОРОГА ВЕДЕТ ПРЯМО В ЗЕМЛЮ.
Взволнованный и без умолку болтающий, как маленький мальчик (то есть, вообще-то, как я в детстве, когда он, сидя за рулем, возил меня по здешним дорогам), мой отец нахваливает мистера Барбатника: таких, мол, бывает один на миллион; человек редчайшей души… А сам Барбатник сидит рядом с ним, скромно потупившись; должно быть, его в равной степени смущают и по-летнему пышная прелесть Клэр, и комплименты, которые ему столь щедрой мерой отвешивают, причем отвешивают в том же стиле, в котором папа когда-то расписывал потенциальным постояльцам прелести лета, проводимого в нашей гостинице.
— Мистер Барбатник — тот самый человек, о котором я рассказывал тебе по телефону. Не будь его рядом со мной, мой голос так и остался бы гласом вопиющего в пустыне, особенно во всем, что касается этого сукиного сына Джорджа Уоллеса.[45] Прошу прощения, Клэр, но я действительно ненавижу этого паршивого таракана до мозга костей. Послушали бы вы только, о чем на самом деле думают так называемые приличные люди, когда им кажется, будто они в своем кругу. Это же самое настоящее позорище! Только мистер Барбатник и я, мы с ним выступаем тандемом, но мы задаем им жару, как следует задаем!
— Не то чтобы это имело слишком большое значение, — философски замечает Барбатник; говорит он по-английски с сильным еврейским акцентом.
— А вы объясните мне лучше, что имеет значение, когда разговариваешь с этими невежественными мракобесами? По крайней мере, пусть послушают, что думают о них нормальные люди! Евреи, точно такие же евреи, как мы, однако настолько преисполненные ненависти, что они идут к урнам и голосуют за Джорджа Уоллеса! У меня это в голове не укладывается. Да с какой же стати? Люди, которые всю жизнь считались национальным меньшинством и к которым все относились как к меньшинству, самым серьезным образом рассуждают о том, что всех цветных нужно поставить к стенке и расстрелять из пулеметов! Просто так взять и расстрелять, как будто они не люди.
— Это, разумеется, утверждают далеко не все, — уточняет мистер Барбатник. — Строго говоря, такие взгляды высказывает лишь один человек.
— Вот я и говорю им: поглядите на мистера Барбатника и спросите у него, разве это не то же самое, что делал Гитлер с евреями? А знаете, что они отвечают, эти многоопытные люди, которые вырастили детей, успешно вели свой бизнес, а теперь удалились на покой и проживают в кондоминиумах как добропорядочные американские граждане? Они говорят мне: «Как ты можешь равнять с евреями каких-то ниггеров?»
— То, что гложет этого человека и ту группу, которую он возглавляет… — пытается встрять в разговор папин друг.
— А кто, собственно, назначил его главой группы? Да и вообще главой? Сам же он себя и назначил! Прошу прощения, Сол, продолжай. Мне только хотелось объяснить им, с какого рода маленьким великим диктатором нам приходится иметь дело.
— Их гложет, — продолжает свои объяснения Барбатник, — тот факт, что у них были дома, у них — у некоторых — имелся свой бизнес, а потом пришли цветные, и все это обернулось пшиком. Они захотели вывести из дела свои деньги, но и этого им не удалось.
— Разумеется, экономические причины самые главные. Так оно всегда и бывает. Разве в Германии было по-другому? Или в Польше? — И здесь папа, резко оборвав анализ политической ситуации, поясняет нам с Клэр: — Мистер Барбатник приехал в США только после войны. — И не без некоторой театральности, с несомненной гордостью добавляет: — Он жертва нацизма.
На последнем повороте, когда я показываю гостям наш летний домик на склоне холма, Барбатник замечает:
— Ничего удивительного в том, что вы выглядите такими счастливыми, вы оба.
— Они его всего-навсего снимают, — говорит папа. — Я уже объяснял сыну: если он тебе так нравится, почему бы его не купить? Сделай хозяину достойное предложение. Скажи, что рассчитаешься с ним наличными. Проверишь хотя бы, не клюнет ли он на наживку.
— Пока суд да дело, нам вполне хватает и того, что мы его снимаем.
— Снимать жилье — значит выбрасывать деньги на ветер. Спроси у хозяина! Чем ты рискуешь? Наличными и без налогов — на такой крючок можно подцепить любого. Я тебе дам денег, дядя Ларри даст тебе денег, так что за наличностью, поверь, дело не станет. На том уровне игры, на который ты вышел, тебе просто необходима хоть какая-то недвижимость. И, прикупив ее здесь, ты не совершишь промашки, это уж как пить дать. Ни при каком раскладе. В мое время, Клэр, представьте себе, такой домик не стоил и пяти тысяч. А сейчас он вместе с участком… а докуда доходит участок? До линии деревьев? Значит, будем считать четыре-пять акров…
На пропыленной подъездной дорожке, в цветущем саду, о котором папа уже наслышан, в домике, куда мы прошли через заднюю, кухонную, дверь, он продолжает строить из себя агента по торговле недвижимостью — так обрадовало этого человека возвращение в округ Салливан, единственное место на земле, где он был счастлив и откуда его на старости лет выкорчевали, чтобы пересадить в кадку и поставить к чужому очагу.
