Янн Мартел - Жизнь Пи
— Я это сделал под влиянием момента. Это была случайность.
— Инстинкт, вот как это называется. Инстинкт. Но все-таки ты ответь мне: теперь ты раскаиваешься?
— Я об этом не думаю.
— Ну вот, животное, как оно есть. По определению. В этом весь ты.
— А ты кто?
— Я — человек, да будет тебе известно.
— Надо же, сколько спеси.
— Это просто факт.
— Значит, ты бросил бы первый камень?
— А ты когда-нибудь пробовал утхаппам?
— Нет. Но ты расскажи. Что это — утхаппам?
— О, это такая вкусная штука!
— Звучит превосходно. Расскажи еще.
— Утхаппам обычно делают из обрезков теста, но редко когда остатки кулинарной роскоши оставляют по себе такие роскошные воспоминания, как…
— Так и чувствую его вкус!
Должно быть, я спал. Вернее, бредил в предсмертном забытье.
Но что-то меня беспокоило. Что именно? Я и сам не понимал. Но умереть спокойно оно не давало.
Ага. Все ясно. Я сообразил, в чем загвоздка.
— Эй!
— А? — слабо откликнулся Ричард Паркер.
— Почему у тебя акцент?
— Какой еще акцент? Это у тебя акцент.
— Ничего подобного. Ты произносишь the как «зе».
— Я «зе» произношу как «зе», как и положено. А ты мямлишь, будто у тебя полон рот теплых камешков. У тебя индийский акцент!
— А ты будто не английским языком говоришь, а дрова пилой пилишь. У тебя французский акцент!
Это уже ни в какие ворота не лезло. Ричард Паркер родился в Бангладеш, а вырос в Тамилнаде. Откуда же он набрался французского акцента? Ну ладно, допустим, Пондишери был когда-то столицей французской колонии. Но никто не заставит меня поверить, что звери из нашего зоопарка были завсегдатаями «Альянс-Франсез» на рю-Дюма.
Вот так загадка. В голове опять все смешалось, и я провалился в какой-то туман.
Я очнулся, как от толчка. Тут кто-то есть! Этот голос, звучавший у меня в ушах, — вовсе не ветер со странным акцентом и не зверь, обретший дар речи. Это был кто-то еще! Сердце отчаянно заколотилось, из последних сил стараясь разогнать кровь по истощенному телу. А сознание из последних сил попыталось проясниться.
— Наверное, просто эхо… — донеслось до меня едва слышно.
— Погоди! Я здесь! — выкрикнул я.
— Надо же, эхо в открытом море…
— Нет! Это я!
— Да когда же это кончится?!
— Друг мой!
— Я умираю…
— Постой, не уходи!
Я уже почти ничего не мог расслышать.
Я завопил.
Он тоже завопил.
Это было уже чересчур. Впору и в самом деле спятить.
И тут меня снова осенило.
— МЕНЯ ЗОВУТ, — проорал я в лицо стихиям на последнем дыхании, — ПИСИН МОЛИТОР ПАТЕЛЬ. — Уж имя-то эху нипочем не придумать. — Слышишь меня? Я — Писин Молитор Патель, всем известный попросту как Пи Патель.
— Что?! Тут кто-то есть?
— Да! Кто-то есть!
— Что?! Не может быть! Умоляю, дай мне поесть! Хоть чего-нибудь! У меня вся еда вышла. Я уже который день голодаю. Не могу больше. Поделись со мной, хоть кусочком! Умоляю!
— Но у меня тоже ничего нет, — растерялся я. — Я и сам уже давно не ел. Я-то надеялся, у тебя что-нибудь найдется. А вода у тебя есть? А то у меня уже кончается.
— Нету. Так у тебя совсем еды нет? Ни кусочка?
— Нет, ничего.
Наступила тишина — гнетущая тишина.
— Где ты? — спросил я.
— Я здесь, — устало откликнулся он.
— Где это — здесь? Я тебя не вижу.
— Почему?
— Я ослеп.
— Что?! — воскликнул он.
— Я ослеп. Только тьма перед глазами. Сколько ни моргай. Вот уже два дня, если судить по смене жары и холода. Только так и отличаю день от ночи.
Душераздирающие рыдания донеслись до меня.
— В чем дело? Что случилось, друг мой? — спросил я.
Но он только разрыдался еще горше.
— Ответь же! В чем дело? Ну да, я ослеп, и у нас нет ни еды, ни воды, но зато теперь у тебя есть я, а у меня — ты. А это уже немало. Это настоящее сокровище. Так отчего же ты плачешь, дорогой мой брат?
— Я тоже ослеп.
— Что?!
— Тоже ничего не вижу. Сколько ни моргай, как ты говоришь.
И он опять расплакался.
А я просто онемел. Надо же — встретить посреди Тихого океана еще одного слепца в спасательной шлюпке!
— Но отчего же ты ослеп? — выдавил я наконец.
— Наверное, оттого же, отчего и ты. Антисанитарные условия плюс крайняя степень истощения.
Тут мы оба не выдержали. Он снова разразился рыданиями, а я принялся всхлипывать. Это уже чересчур, честное слово.
— А я знаю одну историю, — сказал я чуть погодя.
— Историю?
— Ага.
— На что мне сдалась твоя история? Я есть хочу.
— Это история про еду.
— Словами сыт не будешь.
— Ищи еду везде, где она водится.
— А вот это мысль.
И вновь тишина. Голодное молчание.
— Где ты? — спросил он.
— Здесь. А ты?
— Здесь.
До меня донесся всплеск — весло погрузилось в воду. Я дотянулся до одного из весел, спасенных с развалившегося плота. До чего же тяжелое! Я нашарил ощупью ближайшую уключину. С горем пополам вставил весло. Налег на рукоятку. Сил не было. Но я все-таки греб — старался как мог.
— Ну, давай свою историю, — пропыхтел он.
— Жил да был на свете банан. Рос он себе на ветке, рос и рос и вырос большой-пребольшой, крепкий, желтый и душистый. Тогда он упал на землю, а кто-то нашел его и съел.
Он даже грести перестал:
— Замечательная история!
— Спасибо.
— Прямо плакать хочется.
— Погоди, это еще не все, — спохватился я.
— Что еще?
— Банан упал на землю, а кто-то нашел его и съел. И этому человеку стало гораздо лучше.
— Просто дух захватывает! — воскликнул он.
— Спасибо.
И тишина.
— А что, у тебя есть бананы?
— Нет. Я отвлекся на орангутана.
— Что-что?!
— Это долгая история.
— А зубной пасты нет?
— Нет.
— А жаль. С рыбой — просто пальчики оближешь. Может, сигареты есть?
— Я их уже съел.
— Съел сигареты?
— Фильтры еще остались. Хочешь?
— Фильтры? На что мне сдались фильтры без табака? Это надо же — съесть сигареты! Да как ты мог?..
— А что мне еще было с ними делать? Я же не курю.
— Мог бы приберечь. А потом на что-нибудь выменять.
— Выменять? У кого?
— Да у меня!
— Брат мой! Когда я ел их, я был один-одинешенек в своей шлюпке посреди океана.
— Ну и что?
— Да мне и в голову прийти не могло, что я встречусь посреди океана с кем-нибудь, кто захочет меняться со мной на сигареты.
— Наперед надо думать, дурья твоя башка! Видишь, теперь тебе нечего предложить на обмен.
— Да хоть бы и было чего. Тебе-то тоже нечего менять. Ну что у тебя может быть полезного?
— У меня есть ботинок, — сообщил он.
— Ботинок?
— Да. Отличный кожаный ботинок.
— На что мне сдался кожаный ботинок в шлюпке посреди океана? Я что, по-твоему, на прогулки тут хожу, когда заняться нечем?
— Да его же съесть можно!
— Ботинок? Съесть? Ну и ну.
— Ты же съел сигареты. Чем тебе ботинок плох?
— Даже подумать противно. А хоть чей ботинок-то?
— А я почем знаю?
— Предлагаешь мне съесть ботинок, который носил неизвестно кто?
— А какая тебе разница?
— Ну ты даешь! Ботинок. Не говоря уже о том, что я индуист, а для нас, индуистов, корова — животное священное, так мне еще и всю грязь с этим кожаным ботинком придется съесть — и ту, в которую он вступал, и ту, что внутри от ноги осталась.
— Значит, не хочешь ботинок?
— Дай хоть взглянуть сначала.
— Не дам.
— Что?! Ну уж нет. Не стану я меняться на кота в мешке!
— Ты что, забыл? Мы же оба слепые.
— Тогда хоть опиши мне этот ботинок, что ли. И вообще, кто так торгует? Неудивительно, что с покупателями у тебя туго.
— Это точно.
— Ну, давай же. Что у тебя за ботинок?
— Кожаный ботинок.
— Какой кожаный ботинок?
— Обычный.
— Что значит «обычный»?
— Ну, обычный ботинок, со шнурками и дырочками для шнурков. С язычком. Со стелькой. Ботинок как ботинок.
— Какого цвета?
— Черный.
— В каком состоянии?
— Разношенный. Кожа мягкая, нежная, приятно пощупать.
— А пахнет чем?
— Теплой, душистой кожей.
— Сказать по правде… сказать по правде… звучит заманчиво!
— Ну так можешь о нем забыть.
— Это еще почему?
Молчание.
— Ты не хочешь отвечать, брат мой?
— Нет никакого ботинка.
— Как это нет?
— Нет, и все.
— Обидно.
— Я его съел.
— Ты съел ботинок?
— Да.
— И как, вкусно было?
— Нет. А сигареты были вкусные?
