Филипп Майер - Сын
А Джонас – она едва узнавала его. Лицо округлилось, как и фигура; в нем не осталось ничего мальчишеского. Говорил слишком быстро, как северянин, то и дело чертыхался, как северянин; выглядел абсолютно уверенным в себе. За ужином он пил виски, и беспрерывно болтал, и разжег в камине слишком большой огонь – отец считал это расточительством. Но когда они наконец решили укладываться спать, Джонас отказался ночевать в своей старой комнате – демонстративно, подумала она – и притащил одеяло на диван у камина. Сидя в ночной рубашке на краешке кровати у себя в спальне, она размышляла о том, что в случае разорения семьи ответственность ляжет на нее. Джонас занят только собой – ему дела нет до дома и наследства. Впрочем, ему почти ничего и не достанется. Наверное, его обидела финальная выходка отца, но половина нефтеразработок все же его, и в конечном итоге это значило для брата гораздо больше, чем земля.
Завтракали они в гостиной, где можно было послушать радио.
– Ты останешься, пока война окончательно не прекратится?
Он помотал головой, показывая на радио:
– Помню, папа всегда выключал эту штуку, когда выступал Рузвельт.
Неужели ей все время придется вступаться за отца? Вплоть до отъезда? Жизнь показала, что до конца дней.
– С началом войны он его не выключал, – возразила Джинни. – А в день высадки в Нормандии дал всем выходной, и мы все вместе сидели здесь и слушали новости, папа достал большую карту и показывал, где дивизия Пола, восемьдесят вторая воздушно-десантная, которая там высаживалась, а где располагается дивизия Джонаса. И ставил отметки на карте, чтобы всем было видно и понятно. Он очень гордился вами.
– Ну, он несколько ошибался, потому что я участвовал в десанте только на следующий день. А Пол вообще не высаживался, он прыгал с парашютом прямо в гущу немцев.
– Я, конечно, могу забыть все подробности, – призналась она.
– Помнишь, как он говорил, что избрание Рузвельта означает конец американской демократии? А Пыльная Чаша[94] – это проделки коммунистов? – Джонас недоуменно качнул головой. – Не представляю, как у него получились такие дети, как мы.
– Он был неплохим человеком. – Она не помнила брата таким равнодушным, но, вероятно, прежде она совсем его не знала. Джинни устало прикрыла глаза.
– Он все твердил, что мы живем на Границе, – продолжал Джонас. – С большой буквы «Г». Я говорил, что граница закрылась задолго до его рождения, а он читал мне нотации о традиции, которую мы обязаны хранить. Я пытался объяснить, что нет никакой традиции, что не может быть традиции у явления, существовавшего всего пару десятков лет. Без толку… Не знаю, во что превратится со временем это место, но прямо сейчас я вообще не вижу в нем смысла. Культурной жизни никакой по причине слабой заселенности, но и дикой природы не осталось. Просто глухая провинция, деревня.
Джинни молчала.
– Ты должна продать все это. Сохрани нефть, но с остальным нужно порвать начисто. Мы устроим тебя в Барнарде.
– Я не поеду на Север, – тихо проговорила она.
– Ты же была там только в детстве.
– Здесь мне лучше.
– Джинни, – он с досадой прижал ладонь ко лбу, как будто ничего глупее в жизни не слышал, – все, чему нас учили, либо ложь, либо дурацкая шутка. Янки – то, янки – се, хуже янки быть не может, это просто куски дерьма, а не люди. И вот однажды я подумал: если папа так сильно их ненавидит, мне, пожалуй, будет лучше среди них. Сам он оказался куда хуже любого из парней, с которыми я познакомился в Принстоне; с рождения купался в деньгах, но вечно жаловался на бедность и ныл, что все его используют. С мексиканцами он так же себя вел?
Она промолчала.
– Напрасно я сюда приехал, – вздохнул Джонас. – Идиотский поступок.
Он задержался еще на неделю, пока оба не убедились, что имущество в порядке. К тому времени брат перестал злиться. Он изменил свое завещание в ее пользу – на случай, если что-нибудь с ним случится; подписал доверенность на ее имя. В эти дни они стали близки как никогда прежде; она потеряла отца, но обрела брата. А потом он сел в поезд, идущий на восток, на войну, и еще долгих три года они не виделись.
С того дня, как уехал Джонас, она превратилась в кошку – спала три четверти дня, просыпалась посреди ночи, бродила по пустому дому, вновь засыпала в слезах на диване в гостиной, пока не разбудит яркий солнечный свет, бьющий прямо в глаза. Поднималась к себе в спальню, задергивала тяжелые шторы, находила у дверей комнаты завтрак или обед – остывшие яйца, холодное мясо, – принимала душ.
Ей нечем было заняться. Никакой работы, ничего, к чему можно приложить руки и голову. Раз в неделю – наверное, это бывало по четвергам – она находила на столе папку с чеками на зарплату, которые подписывала и оставляла у дверей. Она вспоминала отца и плакала, вспоминала братьев и плакала; она смутно осознавала, что время идет, а Финеас отчего-то не звонит, не приглашает переселиться к нему. Частенько она сама не понимала, о чем плачет – об отце, о братьях или о прадеде, которого нет уже почти десять лет, но который был с ней нежнее и заботился гораздо больше, чем родной отец.
Прошел месяц. Или два. Но однажды она проснулась на рассвете и с предельной ясностью поняла, что отныне сама отвечает за собственную жизнь.
Спустя неделю явился человек из Южной Компании, поговорить о будущем.
– Я уже несколько дней, как приехал сюда, но, говорят, вам нездоровится.
Он держался так, словно они давние приятели, но Джинни, скрестив руки на груди, молча встала в дверях. Он сразу предложил миллион долларов плюс двенадцать с половиной процентов за аренду собственности, за исключением участка, на котором уже вела разработки «Хамбл». Ему прекрасно известна вся подноготная. Двое братьев погибли на войне, отец скончался в результате несчастного случая, а Джонас вернулся в Германию.
– Вы можете переехать в город, – торопливо добавил он. – Или выращивать бычков, или делать что пожелаете. Больше никаких тягот в жизни. – И сочувственно улыбнулся.
Она смотрела в сторону, надеясь, что мимо проедет кто-нибудь из вакерос.
– Вы говорите, как священник, – бросила она.
– Благодарю. – И завел речь о кормах, о погоде, о разведении скота, пока она не перебила его.
– Остальные тоже соглашаются на восьмую часть стоимости или только вдовы и сироты?
Он продолжал улыбаться, глядя сквозь нее, догадываясь о намерениях, сквозивших в ее грубости. Агент стоял очень близко, и она с трудом сдержалась, чтобы не сделать шаг назад, но это означало сдать границу. На улице очень жарко, естественно было бы пригласить его в тень, однако Джинни решила не обращать внимания на мелочи, она не шелохнется. Но может, она ведет себя глупо и просто в корне неверно оценивает ситуацию? Кажется, вся прислуга уже разошлась; интересно, как он вообще проник на территорию.
Она чувствовала даже запах его дыхания, а вместе с тем – нарастающую тревогу. Все работники на пастбищах, очень далеко, они ничего не услышат, а Хьюго, повар, уехал за продуктами в Карризо. Она абсолютна одна, а у этого человека может быть что угодно на уме.
– Знаете, я устала, – твердо сказала она.
Он кивнул, но продолжал говорить; снял шляпу, чтобы вытереть лоб, на котором не видно линии загара – конторский служащий. Повторил, что здесь неподходящее место для одинокой девушки, и холодок пробежал у нее по шее. Кажется, уже слишком поздно. Он получит все, чего добивается. Во рту пересохло. Собрав все силы, она выдавила:
– Если вы не уйдете, я вызову шерифа.
Он медлил, словно ждал подробных разъяснений, или, может, хотел показать, что уходит по собственной воле, просто ему уже пора. Но наконец дружески стиснул ее плечо и пожелал доброго дня.
Закрыв дверь, она направилась прямиком в отцовский кабинет, мимо дюжины распахнутых окон и бессмысленно запертого французского окна (существовало множество способов проникнуть в дом, стоило только обойти его кругом).
В ящике стола она нашла кольт, но, когда потянула затвор, магазин со стуком вывалился и закатился под стол.
Джинни отперла шкаф, где хранилось остальное оружие, достала 25–20, с которым охотилась в детстве. Братья считали это ружье игрушкой, но и с такой безделицей она завалила пару оленей. Отыскала патроны, зарядила винтовку и вернулась в холл. Это просто смешно. Злоумышленник мог бы покончить с ней давным-давно. Ее внезапно охватила злость на Джонаса, на отца, на…
С улицы послышался шум – «форд» арендатора уже у ворот. Она издалека наблюдала, как он – маленькая точка – открывает ворота и уезжает. Нахлынула жуткая усталость, захотелось прилечь.
