Грэм Грин - Комедианты
— Вы с ума сошли, — сказал он.
— Почему?
— До Ле-Ке можно добраться только на вездеходе.
— Но ведь это Главное южное шоссе... — сказал я.
— Сто семьдесят километров непролазной грязи и ухабов. Даже вездеход пройдет их не меньше чем за восемь часов.
В тот же день ко мне пришла Марта. Когда мы лежали рядом, отдыхая, она сказала:
— Джонс отнесся к твоим словам серьезно.
— Я этого и хотел.
— Ты ведь знаешь, что вас задержат на первой же заставе.
— Неужели ты так волнуешься за Джонса?
— Какой ты дурак, — сказала она. — Наверно, если бы я от тебя уезжала, ты и тогда испортил бы нам последние минуты.
— А ты уезжаешь?
— Когда-нибудь уеду, конечно. А как же иначе? Всегда куда-нибудь уезжаешь.
— Ты меня заранее предупредишь?
— Не знаю. Может, не хватит духу.
— Я поеду за тобой.
— Да ну? Какая свита! Приехать в новую столицу с мужем, Анхелом, а вдобавок еще и с любовником.
— Зато Джонса тебе придется оставить здесь.
— Как знать? Может, нам удастся вывезти его контрабандой в дипломатическом багаже. Луису он нравится больше, чем ты. Луис говорит, что он честнее.
— Честнее? Джонс?
Я натянуто засмеялся, после наших объятий у меня пересохло в горле.
Как это часто бывало, пока мы говорили о Джонсе, спустились сумерки; нас больше не тянуло друг к другу: эта тема действовала на нас расхолаживающе.
— Мне кажется странным, — сказал я, — что он так легко приобретает друзей. Луис, ты. Даже мистеру Смиту он нравился. Может, жулики всегда привлекают людей порядочных, а грешники — чистых душой, все равно как блондинки — брюнетов.
— А я, по-твоему, чистая душа?
— Да.
— И тем не менее ты думаешь, что я сплю с Джонсом.
— Чистота души этому не помеха.
— А ты действительно поедешь за мной, если нам придется уехать?
— Конечно. Если достану денег. Когда-то у меня была гостиница. Теперь у меня только ты. Ты на самом деле уезжаешь? Не смей от меня ничего скрывать.
— Я ничего не скрываю. Но Луис, может, и скрывает.
— Разве он не говорит тебе все?
— А что, если он больше боится причинить мне горе, чем ты? Нежность — она... нежнее...
— Он часто с тобой спит?
— Ты, кажется, считаешь меня ненасытной? Ну да, мне нужны и ты, и Луис, и Джонс, — сказала она, но так и не ответила на мой вопрос.
Пальмы и бугенвилея уже почернели. Пошел дождь, он падал отдельными каплями, тяжелыми, как брызги нефти. В промежутке стояла знойная тишина, а потом ударила молния и по горе с грохотом прокатился гром. Ливень стеной вбивался в землю.
— Вот в один из таких безлунных вечеров я и заеду за Джонсом, — сказал я.
— Как ты провезешь его через заставы?
Я повторил слова Пьера Малыша:
— В грозу застав не бывает.
— Но они же станут тебя подозревать, когда узнают...
— Я надеюсь, вы с Луисом не допустите, чтобы они узнали. Придется вам последить, чтобы Анхел, да и собака держали язык за зубами. Не давайте ей бегать по дому и скулить по пропавшему Джонсу.
— А тебе не страшно?
— Мне только жаль, что у меня нет вездехода.
— Зачем ты это делаешь?
— Мне не нравится капитан Конкассер и его тонтон-макуты. Мне не нравится Папа-Док. Мне не нравится, когда меня хватают за ляжки на улице, чтобы проверить, нет ли у меня револьвера. И этот труп в купальном бассейне... у меня с этим бассейном связаны другие воспоминания. Они пытали Жозефа. Они разорили мою гостиницу.
— Но чем им поможет Джонс, если он обманщик?
— А вдруг нет? Филипо в него верит. Может, он и правда воевал с японцами.
— Если он обманщик, он бы не захотел поехать, верно?
— Он слишком заврался при тебе.
— Не так уж много я для него значу.
— А что для него значит больше? Он когда-нибудь рассказывал тебе о гольф-клубе?
— Да, но ради этого не станешь рисковать жизнью. А он хочет ехать.
— Ты этому веришь?
— Он попросил меня одолжить ему погребец. Говорит, это его талисман. Он провез его с собой через всю Бирму. Обещал вернуть, как только партизаны войдут в Порт-о-Пренс.
— Да он и правда мечтатель, — сказал я. — А может, и он тоже — чистая душа.
— Не сердись, что я сегодня уйду пораньше, — взмолилась она. — Я пообещала сыграть с ним в рамс, пока Анхел не придет из школы. Он такой милый с Анхелом. Они играют в партизан, он учит его дзю-до. Может, он теперь долго не возьмет в руки карты. Ты меня понимаешь, да? Мне просто хочется быть с ним поласковее.
Когда она ушла, я не рассердился, но почувствовал внезапную усталость, и больше всего от себя. Неужели я не способен доверять людям? Но когда я налил себе виски и прислушался к тому, как весь мир вокруг погрузился в тишину, меня охватила злоба; злоба была противоядием от страха. Чего ради я должен доверять немке, дочери висельника?
Несколько дней спустя я получил письмо от мистера Смита — оно шло из Санто-Доминго больше недели. «Мы остановились тут на несколько дней, — писал он, — чтобы осмотреть город и могилу Колумба, и как вы думаете, кого мы встретили?» Я мог ответить на этот вопрос, даже не перевернув страницы. Конечно, мистера Фернандеса. Он случайно оказался в аэропорту, когда они приземлились. (Интересно, не требует ли профессия Фернандеса, чтобы он дежурил на аэродроме вместе с каретой скорой помощи?) Мистер Фернандес показал им так много интересного, что они решили задержаться подольше. Судя по всему, словарный запас мистера Фернандеса обогатился. На «Медее» он переживал большое горе, вот почему он так разнервничался на концерте; его мать была серьезно больна, но теперь она поправилась. Рак оказался просто фибромой, а миссис Смит убедила ее перейти на вегетарианскую диету. Мистер Фернандес даже считает, что есть кое-какие возможности организовать в Доминиканской Республике вегетарианский центр. «Должен признать, — писал мистер Смит, — что обстановка здесь спокойнее, хотя кругом большая нищета. Миссис Смит встретила приятельницу из Висконсина». Он посылал самый сердечный привет майору Джонсу и благодарил меня за помощь и за гостеприимство. Этот старик был на редкость воспитанным человеком, и я вдруг почувствовал, что я по нему скучаю. В школьной часовне в Монте-Карло мы молились по воскресеньям — «Dona nobis pacem» [«Ниспошли нам покой» (лат.)], но я сомневаюсь, что просьба эта исполнилась для многих из нас. Мистеру Смиту незачем было молиться о покое. Он родился с покоем в душе, а не со льдинкой вместо сердца. В этот день тело Хамита было найдено в сточной канаве на окраине Порт-о-Пренса.
Я поехал к матушке Катрин (а почему бы и нет, если Марта сидит дома с Джонсом), но в этот вечер ни одна из девушек не решилась выйти из дому. Весть о смерти Хамита, наверно, уже облетела весь город, и девушки боялись, что одного трупа будет мало для пиршества Барона Субботы. Мадам Филипо с сыном присоединились к беженцам в венесуэльском посольстве, и повсюду царило смятение. (Проезжая мимо посольства Марты, я заметил у ворот двух часовых.) На заставе, не доезжая гостиницы, меня остановили и обыскали, хотя дождь уже начался. Я подумал, уж не объясняется ли эта суматоха возвращением Конкассера — ему ведь надо доказать свое рвение.
В «Трианоне» меня ждал слуга доктора Мажио — доктор приглашал меня пообедать. Время обеда давно прошло, и мы тут же поехали к доктору под раскаты грома. На этот раз нас не задержали — дождь лил как из ведра, и милиционер притаился в своем укрытии из старых мешков. На аллее текло с норфолькской сосны, как сквозь дырявый зонтик; доктор Мажио ожидал меня в старомодной гостиной, поставив на стол графин портвейна.
— Вы слышали о Хамите? — спросил я.
Оба бокала стояли на маленьких расшитых бисером салфетках с цветочным узором, чтобы не испортить столик из папье-маше.
— Да, жаль его.
— Что они против него имели?
— Он был одним из связных Филипо. И никого не выдал.
— А вы тоже связной?
Он разлил портвейн. Я не люблю пить портвейн перед обедом, но в этот вечер выпил охотно; мне было все равно что, лишь бы пить. Доктор Мажио не ответил на мой вопрос, и я задал ему другой:
— Откуда вы знаете, что он никого не выдал?
Ответ доктора Мажио был достаточно веским:
— Как видите, я еще здесь.
Старая мадам Ферри — она присматривала за домом и стряпала — заглянула в дверь и напомнила, что обед готов. На ней было черное платье и белая наколка. Обстановка, в которой жил этот марксист, могла показаться странной, но я вспомнил, что когда-то слышал о кружевных занавесках и горках для фарфора, украшавших первые реактивные самолеты Ильюшина. Как и эта старушка, они придавали всему надежность, внушали веру в незыблемость бытия.
Нам подали отличный бифштекс, картофель со сметаной, чуть приправленный чесноком, и бордо, лучше которого вряд ли найдешь так далеко от его родины. Доктор Мажио был сегодня неразговорчив, но его молчание было так же величественно, как и его речь. Когда он спрашивал: «Еще бокал?» — эта фраза напоминала краткую эпитафию. После обеда он мне сообщил:
