Владимир Сорокин - Путь Бро
– Вы нездоровы? – спросил он.
– Я вполне здоров, – ответил я и, помедлив, спросил: – Где живет ваш медленный толстяк?
Он замер. Не различая выражения его лица, я видел, как он опешил.
– Не… знаю, – ответил он.
– А я знаю. В комнате вашей покойной сестры. У шкафа с трещиной. В мокром углу.
Он стоял неподвижно. Я взял у него пакет, вернулся к своему столу, положил пакет в портфель и покинул зал. Одевшись, я вышел из библиотеки. И оказался в городе мясных машин. Они шли по улицам, ехали на санях и машинах, влезали в трамваи, толпились в магазинах. Одни из них торопились на службу, другие – домой. На работе мясных машин ждали просто машины или бумага, покрытая буквами; дома – другие мясные машины и еда, приготовленная ими. Весь город состоял из маленьких каменных пещер. В каждой пещере жила семья мясных машин. Пещера крепко запиралась от других мясных машин, хотя и те и другие конструктивно ничем не отличались. Но мясные машины боялись друг друга, потому что у одних пещеры были большими, а у других – маленькими. На работе мясные машины зарабатывали деньги, чтобы купить на них еду и одежду. В пещере они ели, спали и производили новые мясные машины. Это происходило ночью: мясные машины ложились друг на друга и двигались. Потом в одной из них начинала расти маленькая мясная машина. Через 9 месяцев она выходила на свет и начинала свою жизнь в пещере. Она росла и постепенно становилась нормальной мясной машиной. Так жили мясные машины в своем городе.
До Лубянки можно было доехать на трамвае, но я пошел пешком. Прохожие проплывали мимо меня. И о каждом из них я мог узнать все. Сердце мое видело их. Лица прохожих сливались в одну единообразную морду. Морду мясной машины. На углу Тверской и Моховой меня кто-то схватил за рукав. Я остановился.
– Слышь, комсомолец, где тут Главпромсбыт?
Передо мной стояла полноватая, тепло одетая мясная машина, приехавшая в Москву из Подольска. Он родился в поезде, рос в мещанской семье с пьющим отцом и работящей матерью, работал перевозчиком на реке, потом грузчиком в городе, служил в кавалерии, попал на войну, зарубил шашкой троих, застрелил в бою одного, расстрелял шестнадцать пленных, служил в ЧК, был уволен за изнасилование, женился, работал на заводе, в порту, на железной дороге, спекулировал, подделывал документы, ушел в торговлю, стал снабженцем, приторговывал сахаром, гречневой крупой и морфием. Он любил: мясные тефтели в томатном соусе, самолеты, начальство, револьвер под подушкой, заставлять жену сопротивляться перед половым актом, запах аптеки, обманывать на деньги, думать, засыпая, о хорошем будущем, велюр и каракульчу, дамские перчатки, конные парады. Он боялся: начальства, змей, смерти во сне, мыслей о бесконечности Вселенной, внезапного артобстрела, сифилиса и ареста.
– Не прячьте морфий. Прячьте лучше сахар, – сказал я и, оставив его стоять в недоумении, пошел дальше.
Мимо меня все шли и шли мясные машины. Каждая несла рой своей личной истории. Он гудел и клубился. Я двигался между этих клубящихся зон. Они были энергетическими дырами. Их энергетика была враждебна энергии Света в моем сердце. Я почувствовал, что каждое проникновение в чужую жизнь забирает энергию сердца. И я быстро устаю. Я шел, стараясь слегка касаться сердцем мясных машин.
Совсем неподалеку от здания ОГПУ по тротуару ползла нищая. Я поравнялся с ней. И не смог удержаться – вошел в ее рой: благополучные роды в бело-голубой спальне, отец, осыпающий мать и новорожденную дочь лепестками роз с золотого блюда, богатая семья, счастливое детство, пение под рояль, прятки, лошади, варенье, крокет, пудель Арто, любовь к сильным рукам отца, кукла Брунгильда, страх перед строгой матерью, смерть брата, подушка с «секретом», гербарий, попугай, говорящий слово «паровоз», бал, мальчик, целующий в щеку, любовь к этому мальчику, слезы, горячка, желание быть всегда с этим мальчиком, с мальчиком по имени Саша, с золотокудрым мальчиком с голубыми глазами, сон про мальчика, снимающего с нее маску Бабы-яги. Которая никак, никак, никак не снимается. Маска Бабы-яги. Бабы-яги с очень длинным носом.
Нищая перестала ползти.
И подняла свое лицо. Оно было смуглым от многолетней грязи. Вместо левого глаза зияла темная впадина. Бровь над ней рассекал глубокий шрам от сабельного удара: жара, пыль, бегство, долгая езда на телеге, солома, арбузы, бриллианты в левом сапожке, ночь, костер, люди, люди, вышедшие из леса, убитая лошадь, смуглые люди, быстрые люди, вонючие люди, рвущие платье, быстрые люди, по очереди ложащиеся на нее и снова ложащиеся на нее и снова ложащиеся на нее, рассвет, удар саблей.
Я узнал Нику Рябову. И тоже остановился.
Она смотрела на меня мутным, слезящимся глазом. Губы ее разошлись, обнажив пожелтевшие зубы.
– Иммер миммер Жан Вольжан… – пробормотала она, выпустила газы, засмеялась и поползла дальше по тротуару.
Я смотрел ей вслед. Ника уползала. И вместе с ней от меня уползало все человеческое. И мне НЕ ХОТЕЛОСЬ ее останавливать.
Она ползла, как машина. Она и была мясной машиной. Одной из сотен миллионов.
Я повернулся. И пошел своим путем.
Я дошел до Лубянки. Миновал проходную. Поднялся на второй этаж. Отдал пакет начальнику. Он был недоволен задержкой. Его морда угрюмо пульсировала. Надо было что-то объяснить этой мясной машине. Я вспоминал слова мясных машин:
– Товарищ начальник, это произошло по вине библиотеки. Они обрабатывали свежие материалы.
– Ладно, Дерибас, иди обедать, – ответил он. – Двадцать минут. И за дело.
Начальник любил: быть начальником, жареных кур, точить рамки из дерева, охоту на уток, худых и истеричных женщин, запах бензина и военные парады.
Я пошел в столовую. Чтобы взять там пару яблок и съесть. Там пахло пищей для мясных машин. Большая столовая была полна мясных машин. Они энергично ели борщ, солонину с перловой кашей, пили чай с сахаром. Я смотрел на них. Морды их клубились. Они потели. Им было хорошо. Они напомнили мне цех на механическом заводе. Мясные машины сидели и поглощали пищу. Ложки стучали, зубы жевали. Это был цех по переработке пищи. Вдруг я заметил сестру Фер. Она вошла в столовую. И угрюмый мир мясных машин раздвинулся. Фер была ДРУГОЙ! Я подошел к ней. Мое сердце заговорило с ней. И я увидел ее всю. Всю ее жизнь. Фер поняла, что я вижу. Она взяла с подноса яблоко и вложила мне в руку. Пальцы наши сжали яблоко. Оно треснуло.
И мы вышли из столовой.
Цирк
