Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
И на всех этих пяти или шести повторилась та же история, что на «Эхе». Диск исчезал в тайных недрах радиостанций — и словно проваливался в черную дыру. Даже там, где у меня брали диск чуть ли не со свойской готовностью, разверзалась эта лютая равнодушная бездна. Невольно я вспомнил Мартина Идена. Только герой Джека Лондона раскидывал рукописи по редакциям газет и журналов.
А между тем уже вновь накатило лето, родители Тины перебрались в свой домик на садовом участке в недальнем Подмосковье, взяв с собой внука, жившего минувшую зиму и весну с нами, по субботам-воскресеньям нам с Тиной полагалось наслаждаться поездками в душных, переполненных электричках. Но у меня с поездками получалось не слишком. От Лени Финько свалилась куча работы, несколько заказов одновременно, и некогда было ездить на природу.
И заниматься пристраиванием диска — тоже. Звонки мои на радиостанции становились все реже, а в какой-то момент я обнаружил, что не звонил уже чуть не месяц — и звонить не хочу. Энергия, что двигала мной, заставляя сокрушать все препятствия, встающие на пути к диску, исчерпалась. Я выдохся. Препятствия, возникшие на пути диска в мир, были мне не по силам.
С Юрой Садком о диске я больше не заговаривал. Получилось кому-то показать, не получилось. Если бы какой-то результат был — он бы сообщил мне об этом сам.
А вообще, пожалуй, то был самый спокойный год из всех прочих. Наверное, правильно даже было бы сказать, идиллический. Жизнь моя словно бы вошла в некую колею, набрала скорость, и меня уже несла инерция, могущественнейшая из сил, что существуют в природе. Первого сентября Тинин сын пошел в школу, и для меня, если я оставался дома, стало привычным ходить встречать его у школьного крыльца после занятий, возвращаться домой, обедать вместе. У меня самого пошел в институте последний учебный год, впереди уже маячила красная финишная ленточка, и Тинин сын, закидывая голову к вершине горы от самого ее подножия, по-особому зауважал меня за то, что я скоро получу образование, больше которого не бывает, — высшее.
И еще в том году мне исполнилось двадцать пять лет. Я ощущал, как налился опытом жизни, мышцы мои вздулись накопленной силой — я мог сейчас вывернуть с корнем дуб, выпить море и подпирать небо плечами подобно атлантам. Я держал вожжи судьбы в собственных руках и был волен править в том направлении, куда требовала душа. Я мечтал быть свободным — что ж, у меня это получилось.
Того, что за ослепление собой непременным образом взимается плата и бывает она подчас велика чрезмерно, впору под ее тяжестью рухнуть атланту, я тогда еще не знал. Но жизнь не заставила меня ждать предъявления счета слишком долго.
* * *— Саня! Иди сюда! — позвал меня из большой комнаты Тинин сын.
Я сидел в своей студии и набивал на компьютере сценарий рекламного ролика. Одна юная особа любила крем увлажняющий и мазалась им с утра до вечера. Другая юная особа была не только юной, но и кое-что понимающей и втолковывала первой, что утром нужен один крем, днем другой, на ночь третий, и желательно вот такого бренда. Это был уже десятый или двадцатый вариант, все они по смыслу отличались один от другого, как фантики от конфет одного сорта, однако заказчик все надувал щеки, требуя каких-то невиданных ходов и приемов, у меня уже ехала крыша, но деться было некуда.
— Что у тебя такое? — крикнул я, не переставая колотить по клавиатуре.
Он в большой комнате делал уроки. Та комната, как он перебрался к нам, стала его. Мы с Тиной и спали теперь в студии, перетащив сюда диван, а телевизор пришлось переместить на кухню, и включался он в основном, когда мы садились за стол.
— Нет, ты подойди! — ответил мне голос мальчика, и следом за тем из его комнаты грянула музыка, звуки которой вмиг подняли меня из-за компьютера.
Это была моя музыка. Одна из тех композиций, что я записал на диск. Но как мальчик мог запустить его там? У него был обычный кассетный магнитофон со встроенным радиоприемником, который он, делая уроки, как правило, включал, настроившись на какую-нибудь станцию, — это, получается, меня крутило какое-то радио?
Я влетел в комнату, и Тинин сын из-за раскладной парты, за которой делал уроки, с улыбкой до ушей, понимая, что за весть принес мне, ткнул в гремевший рядом на табуретке «Panasonic» пальцем:
— Саня!
Я привернул звук и глянул на стрелку — что за волна. Изучая FM-диапазон, я научился с ходу определять, где какая станция, и сейчас увидел, что на эту станцию я диска не отдавал. Точнее, предлагал, но они отказались.
— Саня! — ликующе произнес мальчик, протягивая мне руку для поздравления.
Я не принял его руки.
— Подожди. — Все это выглядело довольно странно: чтобы вот так, без моего ведома. — А что объявляли? Как? — спросил я.
— Не знаю, — растерянно отозвался мальчик. — Я просто услышал твое… и все.
Он вообще был славный мальчик, и я до сих пор испытываю угрызения совести, что, приручив, получается, бросил его. Смысл этих слов Экзюпери, что мы в ответе за тех, кого приручили, дошел до меня лишь тогда, когда мы расстались с Тиной.
Я слушал радио, узнавая знакомую до последнего шва изнанку своей записи, надеясь, что, может быть, в конце последуют какие-то комментарии, но нет: композиция закончилась, и тотчас пошел треп ведущего, не имеющий к ней никакого отношения.
Юные особы, что ждали меня в компьютере, неизбежно получили отставку. Под их раздирающие душу стенания я свернул окно с ними в маленькую плашку внизу экрана — предпочтя их щебечущему обществу щетинистое общество музыкальных редакторов, обитавших у меня в записной книжке толпой довольно изрядных размеров.
— Что? — неординарно ответила мне телефонная трубка, когда я набрал нужный номер. И я тотчас вспомнил, что именно так же она отвечала, когда я звонил на эту радиостанцию, предлагая им мой диск.
Объяснение вышло вязким и мутным. Не могу я вас вспомнить, как вы звонили, никаких дисков со стороны я не брал, повторял и повторял человек на другом конце провода, — пока наконец мне не пришло в голову напеть ему тему композиции, что прозвучала по радио.
Я напел — и теперь трубка ответила мне молчанием. Если молчание можно считать ответом. Оно длилось, длилось, и я не выдержал:
— Что вы молчите?
— Что-то я не понимаю ничего! — Голос человека на другом конце провода полыхнул неприязнью. — Это, вы говорите, ваше? Что за бред! С какой стати?
Предзнание чего-то ужасного и непоправимого обрушилось на меня.
— Что значит «с какой»? — вопросил я, почти физически ощущая груз рухнувшего на меня предзнания. — Я вам весной предлагал диск, вы отказались. А сейчас вы передавали… это с него!
— Не знаю, — сказал голос в трубке. — Не знаю, что у вас там за диск. А это был такой Бочаргин, его группа. Все! Ответил.
Я сидел, свесив между ногами коротко вопящую сигналами разъединения трубку, и не видел, что около меня стоит Тинин сын.
— Что? Объявляли тебя? — решился спросить мальчик, и я наконец осознал его присутствие рядом.
— Не совсем, — сказал я — со всею возможной бодростью, на которую был способен. — Буду разбираться!
Мальчик ушел к себе за парту делать уроки, а я выключил компьютер и отправился на кухню варить кофе. Ни о каком возвращении к юным особам с их заботой о красоте своей кожи нечего было и думать. Мозги у меня лихорадочно пытались переварить информацию, полученную на станции.
Сомневаться в ее достоверности не приходилось. Перед глазами у меня так и стоял тот плешиво-длинноволосый тип из бочаргинской компании, Сева по имени, как он, оттопырив зад, пригнулся перед монитором, щелкает мышью, закрывая окна, и в кармане курточки у него — диск с файлами моей музыки. Бочаргин хотел получить мои записи, и он их получил. И не в виде полуфабриката, а в виде законченного продукта. Пускай в эфир, как есть, не нужно ничего и перезаписывать.
Только вот через кого у него оказался диск? Кто ему дал его?
Кофе у меня, поднявшись шапкой, выплеснулся из чазве, и я, выключая конфорку, с удовольствием выматерился.
Собственно, это не имело значения, не стоило об этом и думать, через кого диск оказался у Бочаргина. Все же десятка два я раздарил. И кстати, ни на одной из радиостанций, куда я давал диск, мне его не вернули.
Кому я первому позвонил с известием о происшедшем, был, естественно, Юра Садок.
Юра, выслушав меня, ответил молчанием. Как тот редактор с радио, когда я напел тему.
— М-да! — сказал потом Юра со смаком, и в трубке вновь установилось молчание.
— Юра! — позвал я его. — Что делать, скажи мне, какого дьявола ты молчишь, Юра?!
— Я думаю, — отозвался он. И тут же добавил: — А что я могу придумать?
— Юра! — закричал я в бешенстве. — Что ты можешь придумать! Ты наверняка сталкивался с такими делами, представляешь, как их разруливать! В суд мне подавать?
