Ричард Райт - Черный
Я выжил лишь благодаря книгам: они спасли меня, как спасает больного переливание крови. Когда мир, в котором я жил, отталкивал меня и не давал пищи моей душе, я обращался к книгам; поэтому вера в книги выросла не столько из признания их истинной ценности, сколько из отчаяния.
Жизнь как бы заключила меня в царство духовного отрицания; не по своей воле я выбрал протест. Произрастая духовно на тощей, бесплодной почве Юга, я всем своим существом чувствовал, что только жизнь должна влиять на мои поступки и решения; жизнь научила меня действовать, меняться, приспосабливаться.
В общем, мечта о Севере была своего рода защитной реакцией, вызванной убеждением, что, если я не уеду, я обязательно пропаду — либо стану жертвой насилия, либо сам его совершу. Мечта моя была бесформенна и не основана ни на чем определенном, так как я жил на Юге и вокруг меня не было вех, которые помогли бы мне не сбиться с пути. Тычки и удары сделали меня слишком уязвимым, слишком нервным и переменчивым; мой отъезд был скорее бегством от внешних и внутренних опасностей, чем попыткой добиться цели.
Случайное знакомство с художественной литературой и критикой вызвало во мне проблески надежды. Конечно, мне не довелось встретиться с людьми, написавшими эти книги, а мир, в котором они жили, был от меня далек, как луна. Но преодолеть укоренившееся недоверие помогало мне то, что Драйзер, Мастерс, Менкен, Андерсон, Льюис, любя Америку, разоблачали скудость американской жизни. Эти писатели верили, что Америку можно изменить, и она станет ближе тем, кто в ней живет.
Эти романы, рассказы и эссе, трагические или героические, согревали меня невидимым светом; уезжая, я стремился к этому неуловимому свету, боясь потерять его и разрушить надежду, которая была моим единственным оправданием.
Белый Юг похвалялся, что знает, чем дышат «черномазые», а я был именно «черномазый», и меня он совершенно не знал, не представлял себе, что я думаю, что чувствую. Белый Юг определил мне мое «место» в жизни — я никогда не знал своего «места», вернее, чутьем отвергал то «место», которое отвел мне Юг. Я никогда не мог смириться с тем, что я в чем-то хуже других. А то, что говорили белые южане, не могло поколебать моего убеждения, что я — человек. Правда, я лгал. Я воровал. Я пытался сдержать бурлящий гнев. Я дрался. Вероятно, по чистой случайности меня не убили… Но как еще мог я на Юге выразить себя, свое естество, свое я? Мне оставалось лишь отрицание, бунт, агрессия.
Не только белые южане не знали, что я собой представляю, — я сам, живя на Юге, не имел возможности понять себя.
Гнет, под которым я жил на Юге, не позволял мне быть тем, чем я мог бы стать. Я был таким, как требовало окружение, семья, а эти требования диктовались белыми, стоявшими над нами; следовательно, белые распоряжались моей личностью. Не имея права быть самим собой, я постепенно узнал, что Юг может признать лишь какую-то часть человека, увидеть лишь осколок его личности, а главное — сокровенные глубины души и сердца — он отбрасывает в слепом неведении и ненависти.
Я покидал Юг, готовый кинуться в неведомое, встретить другую жизнь, которая, возможно, вызовет во мне иной отклик. И если мне случится узнать получше ту, другую жизнь, тогда, быть может, постепенно, не сразу, я пойму, что я такое и чем я могу стать. Я покидал Юг не затем, чтобы его забыть, но чтобы в один прекрасный день понять его, постичь, что же он сделал со мной, со всеми своими детьми. Я уезжал в надежде, что оцепенение, в котором я вынужден был жить, чтобы не погибнуть, пройдет, и я смогу почувствовать боль — через много лет и много миль, — боль, причиненную мне жизнью на Юге.
Но в глубине души я знал, что никогда по-настоящему не смогу расстаться с Югом, ибо он сформировал мою душу, его дух пропитал мое сознание, всего меня, хоть я и был черный. И теперь, уезжая, я увозил с собой частичку Юга, чтобы пересадить ее на чужеродную почву — сможет ли она там вырасти под холодными дождями и северным ветром, сможет ли отозваться на теплоту солнца и, кто знает, зацвести?.. И если чудо свершится, я буду знать, что там, на Юге, в мире насилия и отчаяния, еще теплится надежда, что даже в темноте южной ночи может забрезжить свет. Я буду знать, что Юг тоже способен преодолеть страх, ненависть и трусость, проклятие вины и крови, бремя тоски и вынужденной жестокости.
Весь израненный, уезжал я на Север, пристально вглядываясь в окружающее, исполненный неясных надежд на то, что можно жить достойно, не угнетая других, можно без стыда и страха идти навстречу людям, что, уж коль скоро тебе посчастливилось жить на земле, можно обрести искупление за те тяготы и страдания, что выпали на твою долю.
