Лин Ульман - Когда ты рядом. Дар
Неизвестно, сколько это еще протянется, сказала доктор Майер, когда он расспрашивал ее о своем состоянии. Именно неизвестность и была для него самым невыносимым. Она была беспощадной. Даже при том, что — ты слышишь, Май! — даже при том, что по-прежнему светало по утрам и темнело по вечерам.
Сколько дней прошло со времени того разговора в Вэрмланде? Как давно это было? Дни или недели назад? Он утратил счет времени.
Юхан посмотрел на свою тумбочку. Там лежали его вещи: шприц с морфином, календарь, средних достоинств роман американской писательницы, которую обожала Май. Ну почему, думал он, почему он заставляет себя читать по странице этого романа каждый день? Этого идиотского посредственного паршивого романа, который может нравиться только женщинам вроде Май (на мгновение он задумался, что это за женщины, но мысль ускользнула). Ведь это, вероятно, последний роман, который он когда-либо прочитает, и роман этот весьма средних достоинств, а точнее, средней паршивости — что одно и то же, — он во всех отношениях незначителен. Последний роман. Почему он не швырнул его на пол, не разорвал на части, не растоптал, не попрыгал на них, не поплевал, не раскричался так, что этот роман — да, да — растворился бы в пространстве? Как он смеет! Как он смеет лежать у него на тумбочке, будучи последним романом в его жизни. Пришло время великих мастеров. Ведь это так просто. Сейчас он должен целиком погрузиться в книгу, не прочтя которую он не сможет умереть, в самое первое, в самое последнее и единственное произведение искусства. Затаив дыхание, Юхан задумался… Может быть, «Макбет»? А может, «Война и мир»? «Авессалом, Авессалом!» [22]. Юхан снова уставился на тумбочку. Там лежали расческа, носовой платок, часы, плеер для дисков и плеер для кассет. Два диска и одна кассета, заслуживающие внимания: «Волшебная флейта» Моцарта и хоралы Баха на дисках. Любительская запись некоторых песен Шумана на кассете. Это были песни, в которых никто не пел. Их исполняла Май. Юхан вспомнил их беседу, точнее, ее фрагмент. Сама Май не станет об этом вспоминать. Это касалось ее реплики о Шумане, которую Юхан так и не смог забыть. В 1854 году во время поездки в Голландию Роберт Шуман заболел, он вынужден был вернуться на родину, где его положили в психиатрическую лечебницу, пораженного не только сифилисом, но дикой божественной взрывной музыкой, которая вертелась у него в голове, куда бы он ни пошел. «Грохот и шум у него внутри превращаются в музыку, он говорит, что эта музыка грандиозна, а инструменты, на которых она исполняется, звучат так роскошно, что никогда на земле люди не слышали ничего подобного… Роберт невероятно страдает», — писала его жена Клара у себя в дневнике. Кларе советовали не навещать его, а может быть, она сама этого не хотела. Как бы то ни было — последние два года жизни Шуман провел в психиатрической лечебнице в Энденихе близ Бонна. Единственными, кто навещал Шумана, были Иоганнес Брамс и Йозеф Иоахим.
Впоследствии злые языки обвинили Клару в бессердечии, потому что она не была с Робертом в те моменты, когда он больше всего в ней нуждался.
— Я бы тоже не хотела там оказаться, — воскликнула Май. — Зачем ей было его навещать? Это принесло бы одну только боль. — И после этого Май сказала фразу, которую Юхан не смог забыть: — Ведь Шуман больше не был тем Шуманом!
Что она имела в виду? О чем ты, Май? Юхан так никогда ее об этом и не спросил. Ни тогда, ни сейчас. Это были просто слова, случайно вырвавшиеся за бокалом вина, тотчас вслед за этим Май заговорила о чем-то другом. И все же, думал Юхан, неужели Шуман уже не был тем Шуманом, когда лежал в психиатрической клинике? Был ли Шуман всего лишь Шуманом, когда сочинил музыку, которая переживет и его самого, и Клару, и Май, и Юхана, и всех людей на земле? Неужели он уже не был самим собой, когда сидел, лежал или бродил по лечебнице в Энденихе, не в силах извлечь из себя ни единой ноты? И только та самая взрывная музыка целиком заполнила голову. «О, если б я только мог увидеть Вас вновь, — писал он в последнем письме из клиники. — Поговорить с Вами один только раз. Но этот путь такой длинный».
Долгое время Юхан отмечал крестиком каждый день в календаре. Он хотел знать, какой сегодня день недели — понедельник, вторник, среда, четверг или пятница? Он хотел знать, холодно или тепло на улице. Август в Норвегии — месяц одновременно осенний и летний, все зависит от температуры. Поэтому он обычно спрашивал у медсестер, какая сегодня погода.
Это было в четверг или в пятницу. Да, точно, в четверг или в пятницу. В тот день должен был прийти Андреас вместе со своей беременной подругой Эллен. Май сообщила ему об этом вчера, а может быть, позавчера.
Юхан больше не различал дни недели, он забывал ставить крестики. Было ли тепло или холодно. Он не спрашивал. Об этом он тоже забывал. Но самая приятная, молодая и самая красивая из медсестер, длинноволосая блондинка по имени Малин, сказала ему, что на улице тепло.
Малин как раз сидела у него на краю кровати и рассказывала, что сегодня тепло. В то утро она надела на себя три свитера, потому что думала, будто на улице холодно. А потом, по дороге на работу, говорила она, сняла с себя все свитера. Сначала первый, потом второй, а потом и третий. Было так жарко, что ей хватило всего-навсего маленькой белой хлопковой рубашки.
Она засмеялась. Самая красивая медсестра во всей больнице засмеялась, беседуя с ним. Ее смех был похож на холодную свежую воду. Юхану хотелось выпить его.
Лежа в кровати, он представлял, как это происходило. Шла ли она пешком? Начала ли снимать свои свитера на перекрестке? А может, она ехала на трамвае? Такого представления ему не приходилось видеть в трамвае.
Так значит, это было в четверг или в пятницу. А может быть, в четверг и в пятницу одновременно. Такое бывает? Юхан окликнул соседа за ширмой:
— Послушай, какой сегодня день?
Он услышал, как тот ворочается и бормочет: черт побери, вот черт побери. Юхан кашлянул.
— Извините, — сказал он. — Должен прийти мой сын. Мне хотелось бы знать, какой сегодня день недели. Не хочу, чтобы он подумал, будто бы я плохо соображаю. Но все-таки извините. Снова я вам помешал.
— Сегодня суббота, — пробормотал сосед.
— Спасибо.
Мужчина покашлял.
— Большое спасибо, — повторил Юхан.
Во второй половине дня пришел Андреас. Внезапно он появился в дверях, вид у него был ошарашенный. Юхан попытался встать. Гнойник только что перебинтовали, чтобы не испугать посетителей. Малин сделала это особенно изящно, как она утверждала. И вот Андреас стоит в дверях. Его сын.
— Мы не виделись восемь лет, — сказал Юхан, и на глаза навернулись слезы. Он этого не хотел. Слезы — это театр. Дешевый театр.
Андреас кивнул и вошел в палату в сопровождении Май, а также рыжеволосой молодой женщины, которую представили как подругу Андреаса Эллен. Ее беременный живот тоже представили Юхану.
— Это девочка, — сказала Эллен. — Мы уже знаем. Срок вчера вышел, — продолжала она с улыбкой. — Вот, жду теперь. — Она покачалась из стороны в сторону. — Качаюсь и жду.
— Я тоже, — мягко сказал Юхан. — Качаться я не качаюсь, но жду, так же как и вы.
Эллен посмотрела на Юхана. Она не поняла. Стала объяснять, что имела в виду. Вот она какая, Эллен, подумал он. Не понимает, о чем идет речь, но любит объяснять.
— Я про то, что вчера уже должна была родить, — сказала она. — И теперь перехаживаю… Вот что я имела в виду, когда говорила, что качаюсь и жду.
Юхан кивнул:
— Ах вот вы о чем! Теперь все понятно.
Май стояла у них за спиной и наблюдала. Юхан подумал, что она будто бы хочет впитать в себя все происходящее, чтобы потом при случае рассказать об этом подробнейшим образом.
А в чем же причина? Причина того, что отец и сын не разговаривали друг с другом в течение восьми лет, была весьма расплывчата. Андреас как-то спросил, нельзя ли ему пожить на вэрмландской даче Юхана и Май, а Юхан ответил, что сейчас не самое подходящее время, и Андреас принял эти слова к сведению. Несколько недель спустя они обедали вместе, в мире и согласии. Незаметно в разговоре проскользнул вопрос о даче, скорее всего, между делом, ведь все было так славно. Позднее, в тот же вечер, Юхан сказал Май, что хотел бы проводить больше времени с сыном. Месяц спустя Юхан получил от Андреаса письмо, в котором тот заявлял, что презирает отца, так же как отец презирает его самого. И его отказ в просьбе по поводу дачи был лишь последней каплей.
Юхан покачал головой. Письмо задело его, но сам он этого не осознал. На даче шел ремонт, надо было убрать протечки. Он ведь так и сказал. Да и вообще, он не обязан ничего объяснять. Сын уже взрослый человек, с какой стати он должен пускать его на свою дачу, как только тому заблагорассудится, чтобы он бог весть чем и бог весть с кем занимался в их с Май частных владениях, среди их личных вещей. Но дело, конечно, было в протечках. Андреас и сам должен это понимать.
