Наоми Френкель - Дикий цветок
«Разойдись!»
В этот полуденный час Рами пытается подвести некий душевный итог своих отношений с красавицей Адас и умником Мойшеле. Стоят ли они оба его затворничества в пустыне? Мойшеле оставил страну и стерт с карты, Адас сидит где-то там, в заповеднике любви, куда Рами запрещено войти. Готов ли он вернуть ее Мойшеле ценой своего возвращения домой? Это возвращение лишено всякого смысла, чести, любви, оно разрушает все моральные устои в душе. Стоит ли чего-то любовь, у которой нет никакого основания, страсть, которая внезапно оказывается бессильной? Чем хороша такая любовь? Она прекрасна и хороша сама по себе.
Много мыслей, волнующих сердце, возникает у командира в пустоте полдня. Сушь пустыни – на языке. Жажда сводит с ума по влажной капле, по апельсину, из которого истекает сок, по желанию вгрызться в свежий плод, по зеленым ландшафтам, по красочным цветам, которые там, за пределом этих сухих желтых далей. И все эти страстные желания направлены к Адас – потерянной его честью в тяжкую ночь мужского бессилия. И эта война за Адас будет длиться, пока это мужское бессилие не пройдет.
«Разойдись!» – прозвучала команда, и двор опустел от усталых солдат-поселенцев. Шли часы, и на зимнюю пустыню сошел сухой и холодный вечер. Цион Хазизи принес чайник с араком. Запас был достаточен на все зимние дни, и они сидят, опустошают чашки и даже не играют в шеш-беш. В этом ночном питии Рами уравнен с Ционом Хазизи. Глаза их ныряют в пруд арака, глаза каждого в своей чашке, и они тонут в ее глубинах. Еще чашка и еще чашка, и старшина скрещивает руки под подбородком, смотрит в окно, подмигивает ночи, и глаза его мокры слезами арака. Еще чашка и еще чашка, и Цион Хазизи оставляет подбородок, устремляет взгляд на Рами и начинает беседу. Первым делом, говорят его руки, двигаясь вверх и вниз, влево и вправо, замирая или обращаясь в сторону лица Рами. Старшина делает движения боксера, пьет еще чашку, лицо его начинает дышать гневом, и слова безудержно льются на Рами:
«Командир, горе спиртной капле, которая проливается внутрь женщины, и горе семени, которое проросло в ее чреве, пока не вышло на свет Ционом Хазизи. Горе женщине, которая родила сына на произвол глупых судей и тупых командиров. Виноват ли я, командир, в том, что девицы выпячивают грудь и вздымают соски, как мечи? Виноват ли я, что влажные их взгляды соблазняют наслаждениями, а покачивающие зады так и приглашают? Виноват ли я, что каждый угол – это приглашение в постель? Совокупляются, как собаки, на открытых тропах. Не стесняются даже старшины. Командир, хуже того: для них я – не стареющий старшина, молодость которого прошла, а старик Цион Хазизи, который никогда не был мужчиной. Командир, что я могу с собой сделать, если на меня нападает желание доказать, что мужчина всегда мужчина?»
«Закрыли тему».
Цион Хазизи, хоть и пьян, слушает приказ и замолкает, тянет носом волоски бороды, закручивающиеся печальными колечками. Снова они погружают глаза в чашки, и в араке Рами опять видит долину и дом. Журавли гуляют между высокими травами и поглядывают на этих двух странных существ, которые, несмотря на то, что они не птицы, вытягивают высоко шеи и движутся шажками на тонких длинных ногах. Черная полоса отходит от голов журавлей и тянется через шею по всему их серому телу. Птицы мудрые, которые не боятся шума и движений, совершаемых этими двумя под дум-пальмой – Адас и Рами, детьми рая, которые вкушают от древа познания между райскими птицами. Рами поймал прядь ее волос, тянущуюся до ее колен, повел ее в полумраке под черную тень журавля и сказал:
«Клянусь, ты на них похожа».
«Чем?»
«Высокая шея и длинные ноги».
«И черная полоса траура».
Приподнялась на локтях, и полоса темной косы выделялась на белой груди. Она смотрела на журавлей, и печаль в ее глазах отдаляла ее от удовольствия любоваться птицами. Рами бросился к журавлям и погнал их из высоких трав. Он буйствовал, как первый человек на земле, Адам, у которого даже листок не прикрывал мужское достоинство. Швырнула Адас ему одежду и сказала:
«Ну, и дикарь же ты!»
Дикарь-капитан и дикарь-старшина сидят в пустыне по вине девиц, пьют арак чашку за чашкой, и топят в крепком напитке мрачные страсти к маленьким, вечно оправдывающимся женщинам. За окном, в ночной темноте, плачет птица-авдотька. Нашла место, где рыдать – на крыше столовой военного поселения! Плач этот режет воздух и разносится по всему поселению. Часовой у ворот смотрит на крышу и взводит автомат. Рами насвистывает, вплетая эти звуки в плач птицы. Цион Хазизи поднимает голову и с удивлением смотрит во двор затуманенными и далекими от реальности глазами. Что делают в ночном одиночестве, сидя против затуманенного араком старшины, птицы, захлебывающейся плачем, воющего шакала и пустыни, замершей черными утесами? Рами втягивает старшину в свою печаль и говорит хмурым, строгим голосом:
«Надо привезти в поселение солдаток!»
«Командир, кому нужны здесь несчастья?»
Только когда Цион Хазизи налит по горло араком, он начинает возражать командиру, и только когда Рами в последней степени опьянения, язык его касается темы солдаток. Тут они словно пробуждаются, и прекращают об этом разговор. Рами продолжает витать в пьяных фантазиях и видит себя висящим в космосе, где-то там, поверх бесконечного неба. Цион Хазизи, который заснул над крепким напитком, исчезает из собственных глаз и мысли Рами, уносятся вдаль, он говорит сам себе, и эхо его слов доносится из пустой чашки:
«Кто ты, капитан Рами? Оставил душу в пользу космоса. Возвращайся домой, обогащенный трофеями и радиацией пекла пустыни, и поймешь, что в этом пустом космосе душа твоя заблудилась. Вернешься домой, и найдешь, что все, находящееся на поверхности твоей земли, потеряло силу притяжения, даже любовь. Кто ты, капитан Рами? Маленький человечек в необозримой пустоте пустыни, уносящий себя от земли в пустой космос. Вернешься домой в один из дней, и найдешь себя рыщущим в пустых песках и строящим башни в воображаемых небесах. Так кто же ты, капитан Рами?»
Капитан Рами стоит у стола в комнате Соломона, и не в чашку с араком он шепчет, а на письма и на все, что в них. Ударяет кулаком по пачке писем, громко говорит: «Точка!» В этот миг он решает поговорить с Адас, в миг воли и мужества встать перед нею со всей правдой. Если этот миг пройдет, он больше не придет к ней, и будет выглядеть в глазах мира слабым существом. Рами хватается за это решение, как будто обнаружил дорогой клад. Он выходит в ночь, и быстрыми шагами направляется к дому Адас. Скоро взойдет заря, и новый день откроет Адас и всему миру его близкую женитьбу. И Рами как бы говорит своим ногам, решительно топчущим тропу:
«Пришло время говорить правду».
Глава одиннадцатая
Нет в мире ничего более волнующего, чем плечи Юваля, на которых она восседает. Ноги Адас раскачиваются в воздухе, голова наклонена вниз, волосы спадают и рассыпаются по его лицу. Время от времени он поднимает руку, чтобы убрать их с глаз. Юваль вдыхает тонкий аромат ее мягких волос, ловит прядь губами и чувствует во рту вкус шелка. Дорогу сюда между наставленными ржавыми станками он видит одним глазом, он знает все проходы между этим железным хламом и чувствует себя в этом строении Рахамима, как у себя дома. Адас держится руками за его рубаху. Глаза ее закрыты, раскрытые губы улыбаются. Опирается она на плечи Юваля и чувствует себя легкой и порхающей, как перо.
Он замедляет шаг, и Адас оглядывает высящийся по сторонам железный хлам. Юваль добирается до старого катка. Адас сжимает пальцы, держась за его рубаху, и он чувствует, как ее пальцы щиплют его грудь, спускает девушку на землю и входит в потаенный уголок Рахамима. Свет неоновых трубок под потолком смутен, и Юваль включает другой свет. Черный каток, светящийся красным светом абажур лампы и сиреневый Юваль выступают из темноты уголка. Юваль вешает сиреневое полотенце на ржавый гвоздь, пробуждающий воспоминания у Адас. На этот гвоздь в прошлом Рахамим повесил «хамсу» – изготовленную из глины ладонь, предохраняющую от сглаза и приносящую счастье. Но лживая «хамса» изменила им всеми своими пятью пальцами. Адас, которая сделала первый шаг в угол, в удивлении замирает. Серая мгла окружает красный нимб света лампы. Рахамим убрал отсюда все свои украшения, кроме уродливой лампы с красным абажуром, на ножке из ржавой трубы, от которой тянутся рваные провода. Слышно, как мыши грызут стены, пилят пахнущее плесенью безмолвие. Это стало здесь постоянным звуком. Адас представляется, как мыши эти, в конце концов, подгрызут стены, и все строение рухнет на этот угол и погребет ее под собой. Лишь огромная гора мусора во дворе кибуца останется памятью тайн Рахамима. Однажды он обещал ей рассказать секрет своей бабки, и, верно, уже никогда не расскажет. Так или иначе, все свои старые вещи он спас отсюда с ее, Адас, помощью в ту страшную ночь, когда ее обозвали «проституткой».
