Вера Галактионова - Спящие от печали (сборник)
А там и ясно стало: то, в самом деле, приближались из необозримой запредельной высоты необыкновенных, белоснежных три голубя, с крыльями, отливающими серебром. И пролетели они над старухой, стоящей в тулупе, закутанной в шаль поверх ватного шлема, и над оцепеневшим заправщиком, за рукав которого уцепилась она от чрезмерного своего удивленья, чтобы не упасть… Над Столбцами пролетели, высоко, – над разрухой, над степью, над новой зимой. И линия их полёта пересекла линию человеческих взоров крестообразно…
Тогда всё так сияло солнечным золотом, на все четыре стороны света, и так слепило, что Тарасевна изнемогла совсем от этого и попросила вызвать сменщика.
* * *– Диво дивное было, – потрясённо говорила Тарасевна вечером соседям в бараке и своей внучке. – Так душа зашлась, что не осталась я в ночь, домой с дежурства вернулась… Вот, весть нам пришла: в русскую сторону они летели… Такую весть передаю…
Далее она уже ничего не уточняла – задумывалась крепко, забыв своё обычное беспокойство. И непомерное стремление к работе оставило Тарасевну почему-то, и потребность ругать зятя Коревку исчезла бесследно, да и шлем её завалился за сундук. Старая учительница в мятой шалёнке либо молчала, склонив голову набочок, – либо вновь говорила о виденном, хотя и сбивчиво.
И на другой день она рассказывала это: и у дочери в гостях, и в больничной палате, куда увезли старого Жореса, и в милиции, где спрашивали Тарасевну совсем о другом – о погибшей немой, останки которой отыскались в овраге, под глиняным навесом. Одни только внуки старика не слышали про весть; они спешно уехали куда-то в степь, на чёрной своей машине, красной внутри, хотя в милицию их вызывали тоже.
За всеми этими событиями барачные не замечали перемен в окне поэта Бухмина. Лишь истопник Василий Амнистиевич, выносивший ведро с золою, остановился, отметив издали, что газета сорвана там и какая-то старая одежда вывешена – кажется, для просушки.
А Порфирия ждали в Столбцах долго. Он, однако, не появлялся. Домысливал народ: верно, задержала его на границе таможенная служба, которая становилась всё строже, всё бдительней с каждым днём, а поскольку был он беспаспортный шатун, то и въезда, значит, ему не полагалось ни в то государство – ни в это, и выхода другого не оставалось, как только сидеть в разноцветных своих лоскутах на пограничье новом – вечно.
Однако со временем стал Порфирий сниться самым разным людям в степях – одинаково. И говорил он всем – одно; не понятное, но такое, что запоминалось почему-то сразу. Лицо его при этом было ясным, а взгляд – ласковым. Слова же произносились такие:
«Как есть чаша падения и чаша гнева,
так есть и чаша немощи,
которую, прияв от нас, Господь
в подобающее время даёт в руки врагов наших,
чтобы прочее не мы, а бесы немоществовали и падали».
Так говорил, будто, он каждому спящему, а иным прибавлял: «Много нас, много, вытесненных отовсюду, да утешены будем на небесах самой высокою милостью, какой не найти нам на земле…»
2010
Снежный мужик
Повесть
По утрам Ольге казалось, будто какая-то машина осторожно подъезжает к окну – и отъезжает снова, шурша по мокрому гравию шинами. Женщина вслушивалась, приходя в себя после сна. И понимала не сразу, что шумит – море. Чужая, громадная и вечная стихия дышала неподалёку. А временному здесь человеку по имени Ольга каждое утро было необходимо вспоминать себя заново.
…Временному? Здесь? …Временному. Везде.
В недоумении Ольга осматривала чужую комнату, похожую на чулан, подносила к глазам руки, трогала шершавые локти: «Это – я». И привыкала к себе, такой, потихоньку натягивая сарафан.
Она выходила в полутёмную прихожую. Еще одна дверь, всякий раз – распахнутая настежь, вела отсюда в огромный, залитый солнцем зал. Его тоже занимали отдыхающие. Армяне – семеро взрослых мужчин в чёрных костюмах, в белых рубахах и галстуках, сидели за большим овальным столом, строго и молча глядя друг на друга. Ольга бесшумно пробиралась вдоль тёмной стены.
Она купалась недалеко от дома – песчаный крикливый и нарядный пляж располагался в километре отсюда, здесь же берег был плохой – скалистый, усеянный острыми мелкими ракушками, – и совсем безлюдный. Но в первый же день, подплывая к берегу, она увидела двух загорелых парней, стоящих около её сарафана, брошенного на белый плоский камень. Парни держали руки в карманах лёгких штанов и никуда не торопились.
– Между прочим, меня зовут Игорь! – сообщил один.
– Меня – Ваня, – сказал другой. – А вас?
Ольга не ответила и отвернулась. И пошла к неудобной горбатой скале, и посидела на ней, пока расплывчатое солнце не поднялось над зелёной водой.
Парни стали не спеша прохаживаться вдоль берега. Но едва Ольга набросила сарафан на плечи, как Игорь и Ваня двинулись за нею следом. У самой калитки парни приостановились, деловито потрогали старую серую скамью с подломленной ножкой – скамья шаталась, – и сказали в один голос:
– А вы когда выйдете?
– За кого? – спросила Ольга, закрывая калитку на вертушку.
Она сбросила босоножки в прихожей – отдыхающие армяне, в чёрных пиджаках и галстуках, всё так же сидели за столом. Плечи их были одинаково приподняты, а спины прямы и недвижны, как спинки одинаковых высоких, массивных стульев вкруг стола.
Женщина в тёмном подавала им кофе медленно и неслышно…
В своей каморке Ольга легла на узкую койку и стала думать об Эдуарде Макаровиче.
Старая дева двадцати восьми лет, Ольга Петровна с кафедры языкознания, была хорошим специалистом по истории древнерусского языка. Сотрудницы жалели её той снисходительной жалостью, с которой относятся к тем, кто не умеет устроить свою личную жизнь. «Олечка! – говорили ей одни. – Вы ведь в общем-то интересная дамочка! Вы, конечно, простушка. Но простушка с плюсом!.. Вы бы одевались как-нибудь… поярче, что ли!» А другие предостерегали: «Очень уж вы бирючка!.. У вас опасный материал, нельзя так всерьёз и с головой уходить во все эти ваши письмена, в эти житийные и литургические стили!.. Вам бы – любить себя побольше, милая!..»
Поэтому когда видный, женатый человек – сам доцент Эдуард Макарович! – «задурил», женщины на кафедре были до того изумлены, что, несмотря на своё хорошее отношение к Ольге, разом будто охладели к ней. Теперь с Ольгой едва здоровались. И всё приглядывались насторожённо, словно не узнавали. Всем как-то особенно бросилось в глаза, что Ольга Петровна не просто не очень-то красива, а прямо-таки тоща. Тоща – и неуклюжа.
А загляденье и гордость всей кафедры, эстет и умница Эдуард Макарыч, не только развёлся между тем из-за этой самой Ольги с женою своей – ласковой со всеми Ниной Николавной, но и вовсе перебрался вскоре в однокомнатную квартиру Ольги. Из центра на задворки Останкино.
«…А ведь какая пара была! Чудо! Настоящую женщину променять – и на кого?.. – вздыхали в институте за Ольгиной спиной, не особо таясь. – Там тебе – и породы пропасть, и культуры не меряно, и бездна вкуса… А манеры? А связи? Это же вам – не баран всё-таки чихнул!»
Однако меньше всех понимала, что происходит в её жизни, сама Ольга. За полгода она так и не смогла привыкнуть к тому, что «сам Эдуард Макарович» расхаживает по её, Ольгиной, комнате. А потом вдруг садится на пол, большой, взлохмаченный, и прижимает свой холодный огромный лоб к её рукам. И подолгу целует её, Ольгины, запястья.
Он поднимает голову, смотрит на Ольгу странно светящимся неотрывным взглядом – и Ольга понимает, что нужно как-то ответить на этот взгляд, на эту ласку, но не знает как. И потому стоит неподвижно, не отнимая рук. И ждёт, когда Эдуард Макарович насмотрится и пойдёт что-нибудь делать – умываться, или жарить яичницу, или гладить свою рубаху.
И Эдуард Макарович умывался, и стирал в тазу своё белье – и Ольгино, и гладил рубаху на Ольгиной гладильной доске, и садился за её письменный стол, к которому Ольга уже не могла подойти в любое время.
Однажды, отпечатав три страницы одним махом, он пропел, нарочно рыча и отстукивая такт клавишей пропуска букв:
– «Ещё не вечер-р-р… Ещё не вечер-р-р…»
Потом зажмурился, крепко потёр лицо руками и засмеялся – громко и счастливо.
– Иди ко мне… – сказал он.
Ольга перестала укладывать бельё в шкаф и подошла, стесняясь. Он притянул её, усадил к себе на колени и плотно уткнулся ей в плечо.
– …А ведь ничего больше в жизни не надо, – пробормотал он; от этого Ольге стало щекотно, но она терпела и сидела, не двигаясь. – Ну что, малыш? Пора нам оформлять нашу жизнь документально?
– Зачем? – не сразу поняла Ольга, прислушиваясь к себе и беспокойно думая: «Это что же теперь – насовсем?.. До гробовой, что ли, доски?»
С самого начала она ощущала некую неотвратимость того, что происходило, и именно неотвратимость происходящего её и пугала.
