Владимир Волкофф - Ангельские хроники
Были ли у него друзья? Он часто сближался с тем или иным из товарищей, но всегда лишь с целью лучше использовать того на революционной работе, впрочем, эта привязанность никогда не длилась долго.
Жена. Он свыкся с этой дурнушкой, и они жили в добром согласии, но незаметно было, чтобы она служила ему чем-то, кроме экономки-домоправительницы-секретарши-делопроизводителя, при этом обращался он с ней сурово, В сущности, он питал к ней не больше нежности, чем к своей теще, которая исполняла роль кухарки. Детей у него никогда не было.
«Любовница». В какой-то момент он был очарован одной женщиной, товарищем по партии, с которой на какой-то период они даже перешли на «ты». Никаких следов иной близости не сохранилось. Они неоднократно жили втроем – он, его жена и она, – и похоже, что это не стесняло ни одного из участников этого трио. Как-то, когда они уже расстались, в письме она пожаловалась ему, что падает от усталости, недовольна своей работой и что вообще глубоко несчастна в жизни. В ответ на это он написал ей, как прекрасно провел отпуск, как много купался, загорал и охотился. Ее восторгам по поводу романтических отношений между великими людьми он неизменно противопоставлял достоинства пролетарской семьи.
Нет, решительно, ни в жизни, ни в личности Рихтера не было и намека на любовь. Сам же он, все так же раскачиваясь взад-вперед, внимательно следил за ходом судебного разбирательства, а на плотоядных губах у него играла насмешливая улыбка: любовь? да на что она?
Но Аватур Музания не отступался. Рихтер ведь был человеком партийным, так, может быть, основанная им партия заменила ему и семью, и дружбу, и любовные ухаживания, короче говоря, человеческое тепло? Он принадлежит к натурам, в которых отцовское начало чудовищным образом подавляет все остальное. Ангел-хранитель не смог дать по этому поводу никаких показаний. О своей партии Рихтер имел обыкновение говорить, что она – не Армия спасения, не какая-нибудь там благотворительная организация, а оружие революции. То есть каждый здравомыслящий и порядочный человек должен был быть революционером, а значит, принадлежать партии, которая, по мнению Рихтера, была права во всем, даже в тех случаях, когда ей приходилось коренным образом менять свое мнение. А любому, кто не вписывался в эту картину, ответ один: «Свернуть башку!» Короче, трудно утверждать, что наш друг любил людей, даже своих соратников, от которых он требовал верности во всем и – чего проще! – высшего самопожертвования.
Зеанпуръух из природного своего доброжелательства, а возможно, для того, чтобы сделать приятное Аватуру Музании, высказал следующее предположение: но если не людей, так, может быть, Рихтер любил какие-нибудь вещи, красивые виды, занятия для души.
Ангел-хранитель вспомнил, что однажды спрашивал у Рихтера, любит ли тот реку, на которой провел свою юность; тот лишь пожал плечами. Он помнил, какие цветы росли у его родного дома, однако незаметно было, чтобы он особенно любил их. Литература? Для него существовала лишь одна хорошая литература – та, которая способствовала революционному прогрессу, а вся остальная была плохая. Он мог без конца слушать «Патетическую сонату» и революционные песни, но когда рабочие решили сыграть в его честь старинную мелодию, он потребовал прекратить: «Не могу я слушать музыку – я от нее добрею». Правда, никто, кроме него самого, никогда этого за ним не замечал. Даже если и была у него такая слабость, он тщательно ее скрывал. Мункар – судья с черным лицом и голубыми глазами – простодушно, а может, и с долей сарказма, предположил, что, не любя ничего и никого, Рихтер, возможно, любил просто Бога, как любили его когда-то столпники и пустынники.
Нет, отвечал ангел-хранитель, сокрушаясь все больше и больше. Рихтер не любил Бога. Он считал, что все, что касается религии, – это мелкобуржуазная слякоть и что «любое заигрывание с Богом отдает некрофилией». В шестнадцать лет он выбросил свой крестильный крестик на помойку. А в пятьдесят сотнями сносил церкви и тысячами расстреливал священников, монахов и монахинь. – Да что же это за человек такой?! – воскликнул Аватур Музания.
Ангел-хранитель стал путаться в деталях. Этот великий хвастун, только и твердивший все время о действиях «энергичных, решительных, беспощадных» и ежедневно занимавшийся шведской гимнастикой, чтобы быть готовым к борьбе, оказался на деле человеком крайне осторожным. Его ни разу не видели ни на одной баррикаде. Завладев властью, он окружил себя семнадцатью телохранителями и без конца вдалбливал им их обязанности. Если на него нападали на улице, он отдавал злоумышленникам все, что у него было, не думая даже воспользоваться оружием. Этот поборник революционной бедности лопал из нескольких кормушек, позволяя содержать себя сразу нескольким издателям, своей матери, жене, партийным меценатам и просто членам партии, которые тоже вносили в это дело посильную лепту. Не переставая ныть и сетовать на полуголодное существование, он через день бывал в театре и не раздумывая уходил в первом антракте, если пьеса была ему не по душе. Ему нужна была прислуга для ведения хозяйства, опытный корректор для правки гранок, вся семья находилась у него в услужении, и он был полностью доволен таким порядком вещей. Однако он не просто наслаждался комфортом, который ему удавалось себе организовать и в ссылке, и в подполье, – он был убежден, что комфорт этот им вполне заслужен, ибо он – воплощенная революция, а воплощенной революции положено жить с удобствами. Именно поэтому он и о здоровье своем пекся чрезвычайно, пользуясь услугами лучших врачей. Иное отношение к здоровью должно было казаться ему преступным, почти кощунственным: такой прекрасный механизм просто необходимо содержать в порядке. При этом он сам пришивал себе пуговицы, надраивал до зеркального блеска ботинки, каждое утро собственноручно стирал пыль с книг и с письменного стола, не выносил шума, расписывал свои дни как по нотам, смаковал сплетни… Было в нем что-то от старой девы. Комфорт – да, но роскошь – никогда. Он не курил, не пил, и когда стал безраздельным владыкой над двумястами миллионами душ, продолжал брать в городской библиотеке «Рокамболя».
Мункар поинтересовался, не было ли в Рихтере гордыни.
На что ангел-хранитель, заикаясь от робости, ответил примерно следующее:
– Ну, как вам сказать? В нем нет тщеславия, он никогда не говорит о себе, абсолютно равнодушен к лести, всякое позерство ему чуждо. Правда, он терпеть не может проигрывать в шахматы, а это и есть симптом такой чудовищной гордыни, что я прямо не знаю. Рихтер считает себя непогрешимым во всем. Он уверен, что знает все лучше других, а потому спорить с ним просто невозможно. Если кто-то не соглашается с ним полностью, тот обязательно будет либо последний дурак, либо мерзавец, либо сразу и то и другое. Своим собеседникам он все время говорит: «Да поймите же наконец!» или «Ну как же вы не понимаете?», при этом «не понимать» – значит не разделять его мнения, а следовательно, быть немедленно обруганным последними словами, изгнанным, ошельмованным. Любой разговор с Рихтером превращается в сентенциозный, поучающий монолог, в котором он вдоволь ссылается на самого себя, в полной уверенности, что его долг – просвещать тех, кто способен «понимать», и что самого его никто ничему научить не может. Ну, ладно бы он разоблачал внутрипартийные интриги, анализировал международную обстановку, учил, как надо захватывать власть, обличал заблуждения своих противников, но он ведь позволял себе тот же менторский тон, рассуждая, например, о философии, в которой он был полнейшим нулем. Самое удивительное, что это ничуть не сказывалось на авторитете, которым он пользовался у своих последователей, вовсе наоборот. На самом деле авторитет этот основывался не на большем, чем у них, стремлении к истине, а на внутреннем превосходстве, которое навязывалось им во всех областях жизни… За исключением разве что шахмат, откуда столько досады. Превосходство это порождено неистребимой энергией, направленной всегда на одну цель, наподобие молотка, которым с удвоенной силой колотят все время по одному и тому же гвоздю. И вот результат: на свое окружение Рихтер производит, вернее, производил поистине гипнотическое действие. Живя рядом с ним, нельзя было не принимать его ум за единственно правильный ум, его порядочность – за единственно возможную порядочность, его совесть – за единственно кристальную совесть, а его бездушие – за единственно чистую душу. Рихтер начисто опустошал вас, а затем заполнял самим собой. Я не виноват…
Зеанпуръух захотел узнать, был ли Рихтер подвержен страстям. Ангел-хранитель ответил, что, точнее сказать, Рихтер сам был одна сплошная страсть. Прежде всего, конечно, он питал сильную страсть к революции. Для него революция была не столько политической необходимостью, сколько основным инстинктом, своего рода сладострастием.
