Макс Нарышкин - Downшифтер
Шагнув к остолбеневшему доктору, я выдернул из его рук ружье и, перехватив, врезал по голове прикладом. Сукин сын!.. Я чуть не сдох от страха!..
Патроны вылетели из стволов и глухо простучали пустыми картонными цилиндрами по полу.
На какое-то время я упустил из виду девушку, которая показалась мне беззащитной, и благодаря этой промашке спустя секунду после того, как перестук на полу затих, вынужден был отрывать ее от Костомарова, который в силу своего беспомощно-потрясенного состояния даже не пытался убрать со своего лица впившихся в него рук.
— Лида, с ним покончено, — прокряхтел я и отвел девушку в сторону. — Не пугай меня, Лида… Этот человек теперь совершенно не опасен. Костомаров! — прикрикнул я, разделяя ружье пополам и бросая приклад на пол. — Ты можешь слушать?
Он посмотрел на меня снизу красными от потрясения глазами и открыл рот. Он был жалок.
— Такие дела, доктор, — проскрипел я. — Есть два варианта развития событий. Первый: ты находишь веревку, дерево в лесу потолще и суешь голову в петлю. Второй: ты этого не делаешь. На твоем месте я оставил бы в покое мечту приехать в Москву королем и… И уехал бы из этого городка в еще более глухое поселение. Но запомни, мой друг… Если ты выберешь второй вариант, я тебя в покое не оставлю[3] … Где мое бабло, урод?
Выставив влажную, сочащуюся потом руку в сторону дверей, доктор с третьего раза сумел сказать:
— В машине…
— В машине? — удивился я, подошел к двери и выбил ее ногой. В сотне метров от пристройки, за школьной оградой, стояла синяя «Тойота Корона Премио». Видимо, она была без пробега по России, только что доставлена из Японии, и потому Костомаров еще не успел украсить стекла привычной русскому взгляду тонировкой. Через полупрозрачные стекла я видел несколько чемоданов, поставленных на заднее сиденье. Это были, вероятно, те чемоданы, что не вошли в багажник. Мой друг, прикончив учителя истории и дочь священника, собирался покинуть эти края в срочном порядке. Удрученный Гиппократовой клятвой недочеловек уже потратил не менее двухсот тысяч моих денег!
— Лида, сходи к машине, выбрось на улицу хлам доктора и посмотри… — Я глянул на Костомарова: — Где в машине, хирург?
Он сказал, что в бардачке.
— В ящике для перчаток, Лида. — Поморщившись, я посмотрел на Костомарова сверху, как циклоп на опустившегося Ясона. Вот, жил человек, лечил страждущих… называл все своими, русскими именами — «бардачок», «рюмаха», «брат Бережной»… А потом вдруг сорвался с цепи и начал резать людей направо и налево. Он хотел в Москву. Ему было безразлично, НА КОГО там работать. Костомаров — самый подходящий тип добросовестного сотрудника в оглушенной корпоративной дисциплиной компании. Любой компании. В этих беспрекословно подчиняющихся придуманным правилам существах есть какая-то жилка, которая становится все толще и толще, и на выходе, в районе ануса, эта жилка имеет форму гнезда для штекера. И в гнездо это подойдет штекер от любой компании. Стоит его сунуть костомаровым и журовым в задницу, существо оживает и начинает функционировать согласно штатному расписанию и должностным полномочиям. Но внутри этих покладистых и дисциплинированных андроидов мерцает лампочка, которая в любой момент может подать хозяину сигнал тревоги. И тогда он начинает совершать поступки, выходящие за рамки политики компании. Одуревшее от призрачных мечтаний существо начинает убивать себя или других…
Лида показала мне газетный сверток. Развернутый лист с местной передовицей трепыхался на ветру, словно прощаясь с этим городом и всем, что с ним было связано…
— Прощай, Костомаров. — Уложив стволы на плечо, я осмотрел свое жилище в последний раз. Слушая, как на улице падают на землю чемоданы, я покусал губу и присел рядом с ним: — Скажи честно, ты действительно грезишь по московским экологическим туалетам?
Он посмотрел на меня невидящим взглядом.
— Что ведет тебя по жизни, Бережной? — услышал я его хрип.
— Ветер. Любовь. Свобода. Последний вопрос, иуда. Где Троеручица?
— Под поддоном в багажнике, над запаской…
Я не изумился, потому что тут же подумал о том, что такие люди всегда содержали Христа и его мать именно в таких условиях.
Через два часа, удачно миновав все посты ГАИ, мы с Лидой выехали за пределы края. На этот раз за рулем была она.
— Когда у тебя день рождения, милая? — спросил я, теребя пальцами ее ухо и замечая, что это увеличивает скорость машины.
— Завтра.
Я покачал головой и улыбнулся:
— Ничего не поделаешь. Завтра — значит завтра…
Эпилог
Я дочитал этот роман, когда за окнами редакции забрезжил рассвет и стали слышны робкие, еще сонные посвистывания птах. Залив две ложки кофе остатками кипятка, я стал искать сахар, но не нашел. Недельный мой запас сахара растворился в кружках, пока читал этот роман.
Во мне кипело бешенство, и не проходило чувство, что мне показали фигу. Такое иногда случается, когда берешь в дальнюю поездку интересный роман и к концу его прочтения начинаешь с опаской понимать, что страницы заканчиваются быстрее, чем следовало бы. И когда открываешь последнюю, с яростью видишь, что нескольких, а то и десятка, не хватает. И чем закончился роман, который ты читал всю дорогу от Барнаула до Владивостока, неизвестно.
То же самое чувство неприязни кипело во мне и сейчас. Только винить нужно было уже не придурка, который вырвал последние страницы, чтобы использовать их не по назначению, а самого автора. Прочитав последние строки произведения, я понял, что в романе нет главного. В нем нет конца. И если приезжавший ко мне вчера горе-писатель действительно хотел увидеть свою книгу на полке магазина, то ему следовало, видимо, принять это во внимание.
Читая роман, я тут же делал пометки, а к окончанию романа стало ясно, что они ни к чему. Тут и без пометок понятно, что человек сел писать, но так и не окончил.
Вспомнив про озимые, я пришел в уныние окончательно. Ответ на вопрос, который я только что поставил, придется ждать три месяца. Не исключается, что ответа вообще не будет. Ведь автору не нужно ни гонорара, ни собственного имени на обложке. При таком подходе к делу, думается, ему и судьба романа безразлична.
Вставив диск в бокс, я положил его в пустой ящик стола и вспомнил о нем только тогда, когда за девяносто последующих дней он оказался придавленным стопкой материалов, преимущественно новыми идеями Ынгарова, который, увидев в моем интересе к сливу завуалированный отказ, теперь казнил редакцию прибором для поедания мороженого и зонтиком для пива. Прибор вращал мороженое, и любителю сладкого оставалось только держать язык неподвижным. Весил прибор восемнадцать килограммов, зонтик — два. Последнее изобретение Ынгаров предлагал использовать на пляже для предохранения напитка от попадания в него прямых солнечных лучей.
Время от времени я вспоминал рукопись, и искушение мое дописать конец самому было столь велико, что однажды я едва не сел его додумывать. Ровно через три месяца в редакции раздался звонок — к телефону подошел ответственный за сектор здоровья и после короткого разговора попросил меня взять трубку, переключив абонента на мой аппарат.
Нужно ли говорить, что я разволновался, когда услышал голос того молодого человека, который вручил мне рукопись! Но, вспомнив об обиде, я решил быть сдержанным в эмоциях.
— Я позвонил на день раньше, простите, — сказал молодой человек. — Но в следующий раз я буду у телефона через месяц, а это уже больший моветон. Понимая, какой ущерб наношу освещению вопроса озимых, я все-таки не удержался и решил спросить, как обстоят дела с моим романом.
Я превратился в индюка:
— А никак. Молодой человек, вы обманули меня дважды в открытой форме и обманывали несчетное количество раз в романе. Могу ли я отправлять куда-либо вашу рукопись, которая вызывает чувство досады?
— Чем именно вызвана ваша досада? — даже не удивившись, поинтересовался он, и я услышал в трубке какой-то шум: не то прибой, не то сильный ветер.
— Во-первых, давайте знакомиться сначала. Меня зовут Виктор Тихонович, и я главный редактор газеты, куда вы изволили обратиться. Теперь я хочу услышать ваше имя. Да только не говорите, что это неважно для романа. Это действительно неважно для романа, но важно для меня.
— Ну, хорошо. Артур Бережной, к вашим услугам.
— Вот так… — Чувствуя, что одерживаю первую победу, я чуть охрип. — Зачем это было нужно скрывать?
— Вот это действительно неважно, — отрезал он. — А что по существу второй неприкрытой лжи?
— Ваш роман не закончен.
Молчание на том конце телефонного провода было достаточно долгим для того, чтобы подтолкнуть меня к подозрению, что связь прервалась.
— Если бы вы этого сейчас не сказали, я посчитал бы обращение к вам ошибкой.
