Герман Брох - Избранное
Главный зал ресторана был огромным, высоким помещением, украшенным деревянными панелями и рогами животных; вместе с потолком, пересеченным стропилами, все это было похоже на залы германских королей; в зале было шумно, но это не были крики души или шумы техники, которая, так сказать, вторично проникала в зал с выкриками поездов, — это были шумы массового обжорства. Конечно, рядом находился «зал первого класса», более тихий, со столами, покрытыми белыми скатертями, но для городских выскочек он был недостаточно изысканным, а для крестьян, которые вместе с выскочками были единственной платежеспособной публикой, — слишком изысканным; и зал оставался музейным воспоминанием о более прекрасной, иерархической эпохе, символом доброго старого времени, возвращения которого уже никто не желал и к которому никто не стремился (кроме отставной обедневшей аристократии и среднего сословия). Не меньше смысла придало новое время и залу германских королей, который, собственно, лишь теперь стал отвечать своему предназначению, поскольку стал местом постоянных крестьянских кутежей, не в последнюю очередь из-за великолепного жаркого с картофелем и огурцами, которым издавна славился ресторан, а еще больше из-за подававшегося к нему великолепно выдержанного крепкого темного пива. Эта плебейская праздничность и еда привлекли сюда и А.: бок о бок сидел он там с грубыми сельскими хозяйчиками, за столом из грубых, надраенных до блеска досок, который, как только гость уходил, вытирался мокрой тряпкой. А. сидел там как городской гость на деревенском церковном празднике, правда скорее трезвом церковном празднике, так как, хотя на настоящем празднике все разговоры в трактире тоже крутятся вокруг поставок и цен, здесь отсутствовала необычность праздничного дня и пестро-веселая сутолока, короче, не было очарования исключительности, не хватало и соседства с церковью, соседства со скотом в хлевах, соседства с сараями и с горами плодов, соседства с наступающим будничным днем и его работой; здесь все это ничего не значило, отодвинулось вместе со своей сельской природой куда-то в непредставимую даль, и вместо этого осталось только мрачно-грубое биржевое настроение: повсюду заключались сделки купли-продажи и каждое мгновение вытаскивались бумажники, набитые банкнотами, раздувшиеся от несчитанных денег, которыми оплачивалось что-то несуществующее.
И теперь А. понял, что не только жаркое привлекло его сюда, что игре была замешана Мелитта, и в первую очередь Мелитта. Вчера и сегодня в его памяти происходило что-то странное. После того как утром, слишком ранним утром Мелитта его покинула, она внезапно исчезла из его памяти, он знал о ней, исчезнувшей, знал о смятении первой ночи и сладости второй ночи, знал даже о восторгах и влюбленности, которые развились из поразительно сладостного удивления, и в то же время картина оставалась смазанной: с одной стороны, потому, что трудно иметь четкое представление о ком-нибудь, кого, собственно, узнал только в постели, с другой стороны — и это много важнее, — потому, что здесь не было томления, томления по чужому «я», которому — конечно, воспринятому в мягкой покорности доставалось чудо самораскрытия, и это отсутствие томления делало А. недоверчивым к себе самому: появление Мелитты отдало его во власть дружественной назойливости Церлины, которая его возмущала, — под ее жаждущими отчета вопросами Мелитта превратилась в его слабеющей памяти в некий призрак, и ему даже казалось, что в унижении, которое он вольно или невольно ощущал из-за союза с Церлиной, что в этом унижении виновата девушка; он включил ее в это унижение. И ему не хотелось в изысканном доме баронессы и Хильдегард хотя бы днем вспоминать такую простецкую любовь. Светский прием он использовал, чтобы узаконить забвение и растворить как внешнее, так и внутреннее бытие столь основательно в многомерности и вне измерений, что всякое воспоминание должно было исчезнуть — не было ли поэтому необходимым и естественным искать теперь простое и, скажем прямо, плебейское окружение, чтобы в его несокрушимой трехмерности и приземленности разыскивать и, может быть, снова найти утраченное воспоминание? Как раз нескромные вопросы Церлины, как он теперь понял, пробудили такое решение, такое ожидание.
Однако это было заблуждение. Конечно, в трех измерениях, согласно своей приземленности, простирался зал германских королей, и в трехмерности крестьянских фигур, даже тощих как жердь, не говоря уж о толстопузых, сомневаться не приходилось; головы-шары и животы-шары, призмы тел, кубы задов и руки-трубы наполняли призму помещения, которое возвышалось, вставало на дыбы на световых конусах; и однако же из всех этих трехмерных изображений, именно из-за того, что они так однозначно узнавались как трехмерные, росла их многомерность, и все, кто там сидел, все они транспонировались вместе с их застольями и их торговлей, их криками именно через все это в космически проникающее напряжение: земные крестьянские тела — земными крестьянскими телами они и оставались и все-таки уже не были ими, не смогли бы никогда больше стать, даже тогда не смогли бы, если бы из их здешней безбожной неестественности были возвращены к своему естеству, к работе на земле, склоненной к земле работе за плугом и бороной, к своим заботливым делам в хлеву и к осмотрительности своего богоугодного воскресного отдыха. Зритель изменился и не может более видеть их такими, какими они были раньше, они и сами изменились и не могут воспринимать себя такими, какими были раньше: одно вытекает из другого, и кто хочет вспоминать, должен найти новый способ воспоминаний, тоже изменившихся. А. не помогло бегство сюда, он не нашел здесь Мелитту.
Зато нетронутым осталось воспоминание о Хильдегард, хотя уж оно-то никак не подходило к жаркому и картофелю и ко всем здешним плебейским развлечениям.
Может быть, это и был новый вид воспоминаний в многомерности? Хильдегард была странным образом связана с садом позади дома, с вокзальной площадью, даже идентична им, но, уж во всяком случае, ее нельзя было представить как сожительницу, она никогда не была его любовницей и никогда ею не станет одна мысль об этом его страшит, — так что это просто абсурдно, что он вспоминает ее вместо Мелитты, да, просто абсурдно! И вдруг он понял: у кого распадаются измерения бытия, у того отнимается и это — возможность когда-нибудь снова спать с женщиной. Это и есть будущее состояние человечества, то есть его конец? Его смерть через познание? Не на этом ли основывается двойственное положение человека, конечно, только западного человека, и в особенности немца, — относительно познания, которое для него сразу выигрыш жизни и выигрыш смерти, соблазн и ужас? Не на этом ли основывается зловредность Запада? Ну, как-нибудь человек все же спасется от этой дилеммы; он не даст так уж быстро лишить себя сонливости, и он точно так же адаптирует ее к новому познанию, как поневоле приспособит и свою память. Только для сегодняшнего мгновения в мире это дилемма, только для него это опасность уничтожения бытия, только в это мгновение было бы уместно бежать с Мелиттой. Бегство? Не в Африку ли? А. медленно пьет пиво из глиняной кружки, всерьез размышляя, не взять ли еще одну. Бегство от распада бытия? Бегство сюда не удалось, Мелитта исчезла, в то время как Хильдегард легко отзывалась в памяти. Он в качестве компромисса закажет себе полкружки; бегство — трудное дело.
И, словно в подтверждение, среди плебейского шума возникает Хильдегард. А. не удивляется.
Быстрыми шагами прошествовала она к залу первого класса, а так как там было пусто, обвела взглядом германский зал; А. встал, чтобы она его увидела, и она его заметила; несколько угловатой, но легкой походкой прошла к нему.
— Здесь слишком шумно, — сказала она, — расплатитесь и пойдем в зал ожидания. — Когда они туда перешли и уселись на стульях, обтянутых черной кожей, она объяснила: — Я заметила с балкона, что вы направились к вокзалу; не надо обладать большой фантазией, чтобы догадаться, что вы здесь. Я хочу поговорить с вами без свидетелей.
А. был убежден, что его будут упрекать за два ночных визита Мелитты, и он вооружился против этих упреков. Но Хильдегард сказала:
— Значит, вы приобрели Охотничий домик?
Это он мог только подтвердить.
— И вы действительно пригласили туда мою мать?
И это можно было только подтвердить.
— А почему вы не предупредили меня об этом заранее?
— Я только сегодня утром довел все до конца.
— И тотчас поспешили к моей матери… Я считаю это настоящей бестактностью. Она очень разволновалась, и вы должны были бы ее от этого избавить.
— Госпожу баронессу несколько смутил мой предполагаемый отъезд, и именно это я хотел загладить моим приглашением.
— Старый человек волнуется по самым разным поводам, и некоторые из них могут при определенных обстоятельствах стать для него опасными, если неловко их затронуть, и, хотя вы живете в нашем доме достаточно долго, чтобы кое-что знать, особенно еще и потому, что наша добрая Церлина все выбалтывает, все-таки вы не знаете, что моей матери может повредить все. Посторонний не в состоянии этого понять, и именно поэтому я охраняю свою мать по возможности от посторонних влияний. Вы меня обошли, я бы даже сказала, вы намеренно меня обманули и предприняли безответственное вторжение в жизнь моей матери. И даже если, как я готова поверить, вы не имели дурных намерений, вы могли бы все-таки подумать, что старые деревья не следует пересаживать. Вы играете с жизнью старой женщины.
