Галина Таланова - Бег по краю
Она не заметила, когда в её жизнь вернулся свет. Будто это был какой-то плавный переход, как туман медленно рассеивался. Но теперь это был ровный, спокойный свет восходящего солнца, свет оранжевого абажура над кухонным столом.
Теперь она просто не представляла, что её мальчика могло бы не быть. В ней проснулась такая нежность к этому почмокивающему существу, что казалось, что сердце разорвётся от переполнявшей его любви, как тонкое стекло сосуда, в котором начал оттаивать лёд.
По мере того, как сын рос и всё меньше требовал от неё неусыпного внимания, всё больше становились её любовь и нежность. Когда он обвивал своими пухлыми ручками её шею, прижимаясь к её груди, она вдыхала молочный запах его кожи, будто наркоманка кокаин, теперь точно зная, что смысл её жизни – это крепко держать детей за руки, сжимая в кулаке тепло их ладошек, точно сокровище.
Позже пришёл страх, что дети вырастут – и она станет им совсем ненужной и чужой, они смогут вполне обходиться без неё. Впервые эта мысль возникла, когда дети уехали со свекровью на два месяца на дачу. Сначала она почувствовала радостное предвкушение выходных, что частенько посещало её в молодости, когда она не была ещё шестерёнкой отлаженного механизма семейной жизни и могла себе позволить замереть и пронежиться до полудня в постели, зная, что торопиться некуда: вся жизнь впереди, а до понедельника ещё целых два дня безмятежной свободы семечка одуванчика, парящего на ветру на своём парашюте. Но уже через три дня она места себе не находила и не могла дождаться выходных, чтобы рвануть на дачу. Её больно укололо то, что дети были вполне счастливы и без неё и встретили её так, будто они совсем не расставались, обрадовались лишь привезённым им игрушкам. Она, точно потерявший руку, чувствовала её живую плоть, но видела в зеркале лишь отражение безвольно свисающего тряпкой рукава. Однако в воскресенье она уже не знала, как уехать, чтобы не оставить детей в слезах. Сын крепко обнимал её за ногу, не давая шагнуть. Дочь стояла в дверях, смотрела на них – и глаза её наполнялись влагой, словно васильки при выпадении вечерней росы от охлаждающегося воздуха.
90
Всю неделю Лидия Андреевна ходила на работу с давлением, чувствуя, что её шатает, и она, будто скользит по накатанному льду. В ушах противно пищали комары и жужжали шершни, солнце застилало туманом, похожим на дым от большого пожара, в который набилась мошкара. Тошнота подкатывала к горлу, вызывая у Лидии Андреевны единственное желание – растянуться на кровати и провалиться в сон. Лидии Андреевне было так плохо, что она отпросилась у начальства и поехала домой. Открыла входную дверь – и увидела женские туфли на гвоздиках и бирюзовую курточку на вешалке. Сунув ноги в стоптанные тапки, прошаркала мимо комнаты сына, дверь в которую была плотно закрыта, – и услышала стоны, происхождение которых её просто потрясло. На подгибающихся ногах проковыляла к своей комнате и рухнула на кровать, не разбирая её и не раздеваясь… Комната крутилась, точно она скакала на лошадке по кругу на карусели. Она крепко вцеплялась в металлическую гриву, леденящую и без того окоченевшие пальцы, и думала: «Лишь бы не упасть». Стоны, перешедшие в душераздирающие крики, играли её головой, будто боксёрской грушей. Она металась по подушке, чувствуя, что внутри неё поднимается удушливой волной ярость, налетевшая, как смерч, чёрным облаком, приближавшимся стремительно и неотвратимо, грозя поднять дом над землёй, сначала снеся с него крышу. Холодные капли, словно слёзы, катились по вискам, вся она была будто куча выжатого белья, что небрежно бросили в таз в душной ванной, наполненной горячим паром. Она хотела встать и войти в комнату сына, своим криком прекратив звериные игры, но ноги сделались поролоновыми, сохраняющими свою белизну и форму, но совсем не способными перенести её в другую комнату.
– Прекратите: – закричала она. – Вы теперь меня доконать решили?
За стеной наступила внезапно тишина, закладывающая уши, как при морской качке. Стоны от выстрела её голоса будто сорвались в бездонную пропасть. И теперь равнодушное море каталось по песку, словно кошка, нализавшаяся валерьянки. Сквозь рокот моря в ушах она слышала, как разгруженным танкером стукнула входная дверь, – и дальше она осталась одна наедине с бескрайностью ртутно поблёскивающего моря её снов.
Накатившей волной море накрыло её с головой – и она поплыла среди коралловых рифов, среди которых то там, то здесь, как из лабиринта, возникали призрачные русалки, бьющие её исподтишка по щекам мокрым хвостом с жёсткими прутьями плавников…
Наутро ей полегчало – и она снова ушла на работу. Однако ей не работалось совсем. В мутной голове, затуманенной ревностью, всё висел женский крик, крик распятой женщины, которую острыми клювами щипали птицы. Василисино лицо и лицо Андрея скрылись, отступили в ночь, где злобно горели слабые огни, похожие на волчьи глаза, стерегущие крик чужой женщины.
Зародившаяся неприязнь росла, словно раковая опухоль, грозя убить ту теплоту отношений матери и сына, что ставила на Грише клеймо «маменькиного сынка». Что делать – она не знала. Не выдержав, поделилась своей бедой со старой приятельницей, с которой они вместе начинали работу на предприятии. Подруга пожала плечами и сказала:
– Он вырос. Пусть попробует содержать семью и о ней заботиться. Тогда, может, дурь быстро выветрится из его головы.
Нет. Отпустить от себя сына она не могла... Тем более, что совсем не видела в девушке пару своему мальчику. Ненависть снова, будто вода у перекрытого шлюза, медленно поднималась в ней, чтобы рвануть через край.
Лидия Андреевна еле дожила до конца рабочего дня, когда она сможет бросить сыну в лицо, что не потерпит, чтобы он превращал дом в бордель. Она не помнит совсем, что она несла, помнит только, что была разбита любимая чашка Андрея и сын покорно подметал разлетевшиеся по комнате осколки… Это потом она обнаружит на его руке синяк и будет украдкой изучать это чернильное пятно, выцветающее в желтизну по краям, и думать: Маша это или она? Она ведь, как ни странно, хорошо помнит нежность складки кожи, закручиваемой ею, словно крышка на пузырьке с корвалолом.
91
То, что мать не хочет принимать того, что у него появилась подруга, мучило Гришу.
В то же время в глубине души он понимал, что Маша – женщина не на всю жизнь. Точно вокруг кусочка отбитой матерью эмали прорастала ржавчина, замутняя «чудное видение». Он всё больше замечал у Марии недостатков. Ему неприятен был сигаретный запах, исходивший от неё, и то, что она небрежно могла стряхнуть пепел на ковёр, потушить окурок о землю в цветочном горшке, выкинуть сигарету в форточку. Будто звонок телефона в опере, резали его слух все те вульгарные и матерные словечки, что его подруга вставляла к месту и не к месту. Ему скучно было слушать, как она начинает пересказывать какой-то пустейший фильм, что он не стал бы смотреть никогда. Ему было обидно, что она совсем не внимает его рассказам об университетских занятиях, а тотчас, как он только начинал что-то такое ей рассказывать из студенческой жизни, словно белка перепрыгивала на другую ветку, сплёвывая ему на голову шелуху от разгрызенных орешков из жизни её подруг.
Они теперь снова встречались только у Маши. И опять он вынужден был каждый раз приплетать библиотеку и поздние занятия. Иногда он спрашивал себя: «А что бы было, знай мать, где он проводит вечера?» И думал, что мать бы ничего не могла с ним поделать. Но были бы опять её психозы, ревность, измучивающая обоих, точно пловцов, пытающихся выплыть к берегу во взбунтовавшемся море.
Он думал о матери, которая выдаёт ему не только рубашки, но и бельё, словно кастелянша в армии или тюрьме, и от которой он вынужден прятать свои кальсоны в рукаве старой болоньевой куртки, висевшей в кладовке, улучив момент, когда она в туалете или говорит по телефону; которая знает о всех его трусах и каждых грязных носках с дыркой на пятке, что тут же оказывается аккуратно заштопанной, как только попала в зону её видимости. Он с ненавистью думал о матери, которая держит его на коротком поводке, что удавкой врезается ему в шею, перекрывая кислород, как только он отбегает от неё на почтительное расстояние.
Временами её опека становилась просто непереносима для него. Он бежал вприпрыжку домой, хотя было ещё только восемь часов вечера, зная, что мать опять будет поджимать губы и разговаривать с ним тоном инспектора по работе с малолетними преступниками. Один раз она ушла к подруге, а он, воспользовавшись моментом, удрал к Маше. Возвращаясь, он издалека увидел, что она подходит к дому. Мать шла медленно, нагружённая сумками. Его она не видела. Гриша, стремглав, проходными дворами, сокращая дорогу, бросился к дому. Прыгая через две ступени, взлетел на третий этаж, судорожно сорвал с себя уличную одежду, скомкав её и запихнув в шкаф, натянул тренировочные штаны с пузырями на коленках – и как ни в чём не бывало трясущимися руками пошёл открывать дверь. Мать ничего не заметила, сунула ему в руки сумки, сказав, что разберёт их сама, и Гриша, теперь пугаясь, что мать услышит, как метрономом бухает сердце в его груди, юркнул к себе в комнату.
