Владимир Маканин - Пойте им тихо
— Маша…
Он пытливо вглядывался в темноту флигелька. Ощупью поискал в постели рядом. И опять позвал:
— Маша… Маша…
Было тихо; подвывал мартовский ветер. С топчана поднявшийся Якушкин с некоторым удивлением включил свет: увидел пса у дверей флигелька.
Пес, строго и зло лежавший вдали от него, сразу же повел внимательными глазами: чего, мол, тебе?.. Якушкин дал псу кусок хлеба. Якушкин мяса почти не ел, но и такое ограничение пса устраивало: во флигельке было тепло, было безопасно. Якушкин дал еще. Он стал объяснять псу, что любовь, если ее растишь, делает тебя счастливым, и что, если любишь, умирать не больно. Люди лишь временно растерялись и растлились, но скоро они поймут, как надо любить друг друга и все живое в мире, — другого пути у людей нет. Он рассказал псу про совесть, именуемую иначе интуицией. Он рассказал про гимны. И про все прочее.
* * *— …Дай мне Веронику и магнитофон. На три дня.
— Не дам! — Дурдыкин взвился. Неужели же Коляня думает, что журнал занимается исключительно медициной, а читатели только и жаждут читать про опухоли и про фанатиков, которые якобы умеют лечить? Есть еще физика, есть (да-да, все еще модная!) кибернетика, есть географические открытия — мало ли в науке интересного?! Вероника же будет сегодня прослушивать песни острова Пасхи, о них и напишет. Вероника занята. Вероника при деле. «Ладно, ладно», — сказал Коляня; он посулил Дурдыкину небольшую опухоль. Где-нибудь на печени. Запоет ли тогда Дурдыкин песни острова Пасхи и что вообще он тогда запоет?.. Молоденькая журналистка Вероника в их распрю не лезла и только улыбалась, лишнего не сказав. Ясное дело, она предпочла бы не сидеть в редакции, а двигаться, удрав дня на три, хотя бы и на съезд врачей. Не закрепленный ни за кем, переносной магнитофон появился в отделе недавно, но Вероника освоилась с ним быстрее и лучше других.
Машинистки застучали вдруг обе разом.
— Да потише вы! — вскрикнул Дурдыкин.
— …Очень важно, — продолжал Коляня, — насколько продвинется врачеванье к тому моменту и к тому дню, когда у тебя обнаружат опухоль на печени.
— Я тебя убью! — заорал Дурдыкин.
Все смеялись. Веронику Дурдыкин не дал. Коляня двинулся к завотделом. Зав был также непрошибаем.
— Нужно и необходимо, — бил в точку Коляня, — чтобы о съезде врачей для журнала был сделан подробнейший очерк.
— Ну и сделай.
— Я собираюсь там выступать. Не писать же о самом себе.
— Но почему именно Вероника?
— Уже писала о врачах — пусть напишет еще. Дайте же девочке свою тропинку.
Зав, посмеиваясь, не уступил, хотя Коляня и ему пообещал опухоль на печени. Он всем ее обещал. Нервничал.
Аудитория из двух сотен врачей сидела солидно и слушала внимательно, однако Коляня, примчавшийся, уже обнаружил, что основной разговор перенесен на завтра и послезавтра. Томясь, слушал Коляня доклад за докладом. Тема сегодняшнего заседания казалась ему издевательской: успехи онкологии в борьбе с кожным раком. Начали за здравие. По мнению Коляни, ради кожного рака не стоило поить шампанским и кормить осетриной столь многочисленную шайку. В перерыве они шумно и быстро устремились к буфетам. На пиджаке — визитка. «Д-р Манусбергер. Вена» шел лакомиться красной икоркой, а «Д-р Трошкин В. А. Киев» предпочитал сначала вино в розлив. А были и те, что без визиток; седенькие и именитые, они прокладывали себе дорогу к заказному столику, постукивая палками с набалдашником. Коляня исходил желчью; он плохо спал, готовясь выступить, и сейчас настроен был крикнуть им всем, что люди дохнут, а они тут радуются копеечным своим успехам.
Очереди у буфетов набухали. Врачи друг с другом знакомились, шутили, обменивались телефонами и адресами. Но Коляня и общаться не мог, он был желт: вытерзался и перегорел ночью. Решив, что день впустую, Коляня двинулся к выходу (надо бы во второй половине дня посетить операционную).
Прикинув время, Коляня отправился к себе в гостиницу, где сразу и полез в ванну: он хотел чуть взбодриться, а вышло нехорошо — уснул. Там и уснул — в воде теплой и журчащей. Струя лилась так тонко и мелодично. Разбудила вдруг появившаяся в ванной Вероника, стройненькая, юная, а в руках стопка докладов и оттисков. «Я сама сбежала», — сказала она в шаге от Коляни.
Она говорила: «Я сбежала…» — «А если хватятся?» — «Зато я оставила им магнитофон!» — и засмеялась, умненькая. Оказывается, в редакции Коляня сегодня так плохо выглядел и был так, бедный, желт лицом, что Вероника обеспокоилась, — обеспокоившись, приехала. Войдя в незапертый номер, юная Вероника именно по шуму воды сообразила, что Коляня в ванной.
— …Вспомнила жуткий фильм: один чудак в ванне вот так же заснул. А родственник вошел и всыпал в ванну химикат. И тот чудак, спящий, напрочь растворился.
— Какая прелесть.
— И весь стек в трубу — пожурчал и стек.
Оставляя следы мокрых ног, Коляня протопал до постели и сел, закурив. Вероника появилась из ванной минут через пять вся свеженькая, стройная, закутанная в большое махровое полотенце. «Времени мало». — «Мало», — согласилась она, подошла к окну и задернула шторы, плохонькие такие, гостиничные, холостяцкие шторы. Она шла от окна к постели и на ходу сматывала с себя полотенце. Уверенная в себе, стройненькая Вероника.
* * *Припозднившийся Коляня стоял от стола поодаль, наблюдая, как больного с мощным надрезом на спине перевернули на левый бок, потом на правый: по обе стороны надреза ему оттягивали и отдирали кожу от мяса, обнажая. Больного как бы раздевали. Метастазы глубоко не пошли, но на средней глубине их находили там и тут. Оттянули кожу еще — метастазистые бугорки вырезали и выскабливали даже из-под мышек. Андрей Севастьянович, припухший и царски медлительный, работал, — ассистировал Чижов.
Сама опухоль была впритык к позвоночному столбу — столб не тронула, однако прилепилась к ребру и проела его, как серая ржа. Опухоль вышвырнули вместе с ребром, выбора не было. (Анестезиолог добавил наркозу.) Под ножом вытекая, кровь с другой стороны прибывала через капельницу — из подвесного стаканчика, возмещая потерянную, кровь капала, капала, капала, и сама капельница была старенькая, пожелтевшая, цветом в осень. Больной под наркозом, уже и без ребра, улыбнулся, онемевшие бледные губы его растянулись. Анестезиолог, не забывший, подмигнул Коляне: мол, смеются они во сне, бывает, я же тебе говорил, что они смеются. Дело было сделано. Чижов уже зашивал.
Андрей Севастьянович вышел — Коляня вышел за ним, но хирурга мигом перехватили, уведя к телефону. Выехала каталка; голова оперированного, повязанная белой марлей, несильно колыхалась. Наконец вновь появился Андрей Севастьянович, и Коляня расспросил об операции. Потом только спросил о своих пророках — о Суханцеве и о Шагиняне.
— …Я обещал, Коля, и слово сдержу — они выступят, однако не на первом заседании и не на втором.
— Не хотите ли почитать общие их рассуждения?
— Зачем читать — я же буду их слушать.
* * *Коляня вышел на улицу. Был закат. Закурив и приостановившись, Коляня смотрел на высокие, розовевшие от солнца башни, которые ничуть на него, Коляню, не давили, не смыкались крышами, не сосали из него кровь, и вообще ничего дурного и зловещего в них не было. Коляня жил в городе. Теперь — как все.
Пространство меж башнями, будто бы двор, тускнело, но было еще залито красным — с красными скамейками и с красными, редко посаженными деревьями. Коляня курил, расслабился. В промельк Коляня вспомнил о детстве, потому что ему как бы подсказали: пацан выскочил из подъезда, лет семи-восьми — с бидоном в руках. В белой маечке, худенький, пацан промчался, пересекая по диагонали красное пространство, красный газон, меж деревьями и дальше-дальше, — размахивая бидоном, летел он к квасной бочке на той стороне. Мелькнул — и не стало.
Глава пятая
1
Улыбающаяся, тихая и скромная жена — Люся перед сном заглянула на миг к Кузовкину в комнату (он читал). Она держала на руках грудного сынишку. Люся недавно родила, теперь детей было двое.
— Трудишься, милый? — Люся спросила негромко.
— Тружусь! — Кузовкин потянулся.
— Заварить тебе чай?
Прежде чем пойти спать, Люся еще спросила: не слышал ли что-нибудь милый о Сергее Степановиче?
— Нет… Говорят: травы собирает. Никому не нужные.
Кузовкин, от чтения оторвавшийся, повел утомленными глазами: сидели на этом стуле. И на том стуле сидели. А сюда с кухни вносились табуретки; и палас не лежал на полу: палас был свернут в рулон и на нем, свернутом, тоже сидели. А тут у стены, скрестив руки, стоял смертник Дериглотов…
Кузовкин вновь приник к столу и взял цветную ручку, то красным, то черным выделяя в своих записях главное и ценное.
