Артур Соломонов - Театральная история
Радуясь этой идее, он набрал «борбрад», стер, набрал «баоробаб». Посмотрел на это слово с омерзением, снова стер и упорно продолжил набор. Но пальцы совсем не слушались, они заплетались, как язык, как мысль. Наконец почти получилось – «баобабабт». «Послать так? Не поймет. А "баобаб" – поймет?» Мысли разбегались. За одной из них Александр побоялся гнаться, поскольку она устремлялась прямиком в область безумия: «Меня предала Джульетта, уйдя к той, которая тоже меня предала».
Александр решил следовать за другими мыслями. Он чувствовал, что должен, обязан продолжать думать о всеобщей взаимосвязи, об отсутствии противоположностей, о баобабе, в конце концов, лишь бы только внутри него не установилось молчание. Если он перестанет тянуть вот это странное размышление, в его мозг ворвется что-то чужое и властное, и он снова ослабеет, снова заболеет. И он отшвырнул мобильный, снова сел за дневник и стал писать такое, на что следующим ранним-ранним утром взглянул с испугом. И сказал вслух твердо, решительно:
– Мне нельзя быть одному.
Марсик, который уже начал понимать некоторые человеческие слова, был несказанно оскорблен этой фразой.
Бог создал человека не для играний
Ипполит Карлович нажал на кнопку, и тонированное стекло его «майбаха» бесшумно и пафосно опустилось. Высунул руку – на нее в то же мгновение упали несколько снежинок и в то же мгновение растаяли.
– Ты посмотри, – обратился он к сидящему рядом с ним на заднем сиденье отцу Никодиму, – как повалил. Вдруг… Сюрприз. Небесный.
Священник приоткрыл окно и вгляделся в черное, сеющее снег небо.
– Заедь в какой-нибудь дворик, – мягко приказал Ипполит Карлович шоферу. Тому самому, который несколько дней назад отвозил Наташу на угол Тверского и Тверской.
Шофер свернул с дороги, проехал немного, нежно нажал на тормоз, и машина остановилась в одном из дворов. Это был так называемый «тихий центр» – дома солидны, молчаливы, заключены в чугунные заборы. Ни души. Вернее, только три – шофера, священника и «недоолигарха».
Ипполит Карлович раскрыл дверь, вышел и прикрыл ее тихо, стараясь не нарушать воцарившегося снежного молчания. Отец Никодим выкарабкался с другой стороны. Ипполит Карлович запрокинул голову и смотрел на гроздья снежинок. Кружась, они приближались к нему и таяли на его лице. Те, которым повезло больше, садились на его черное пальто и поблескивали в свете фонаря.
– Вот когда. Смотрю так. Не верю, что умру. Это невозможно. И вместе с тем. Несомненно. Как быть с этим парадоксом? А? Святой отец?
– Я не святой отец, – устало ответствовал священник. – И вы не умрете. Не умрете так, как вам кажется. Думайте лучше о том, сколь страшен суд Божий. Настанет час, и вы будете просто одним из подсудимых.
Отец Никодим проповедовал довольно вяло. Без огонька. Он почти совсем разуверился, что его слова смогут обратить к Богу многогрешного «недоолигарха». «Не в коня корм, – хмуро поглядывал на Ипполита Карловича священник. – Не в этого здорового, обожравшегося коня. Сейчас вот прекрасного ему захотелось… Не приведи Господь, еще псалмы петь попросит».
Он вспомнил, как однажды ночью к нему заявился не вполне трезвый, но вполне счастливый Ипполит Карлович. Тогда священник, еще веривший в преображение своего новоиспеченного чада, не подумал бы так, как сейчас: «Ввалился в мой дом… Вина ему мало… Миллионов ему мало… Женщин ему мало… Он еще благодать ощутить захотел. Чтобы все в руках держать – и земное, и небесное». Но в ту давнюю ночь отец Никодим безропотно и даже с некоторым трепетом облачился в рясу, вышел на балкон и громко, победоносно запел: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» И занялся рассвет, и плакал Ипполит Карлович, и верил отец Никодим, что чадо его многомиллионное и веру обретет, и страх перед Богом.
Сейчас отец Никодим ни за что не стал бы петь псалом: «Не дам я ему из священнослужителя певца делать. Все равно для него это – художества, а не святые слова». Но разочарован он был не только многогрешным поведением Ипполита Карловича, которое бросало тень на его все менее безупречную пастырскую репутацию. Отец Никодим, по природе своей реформатор и революционер, не оставлял мечтаний «преобразить театр, вверенный Богом моему духовному чаду». Он чувствовал и видел: его мечта – сколь безумная, столь и сильная – все дальше от воплощения. И страдал от этого не меньше, чем от грехов Ипполита Карловича.
«Недоолигарх» чувствовал назревающую перемену в отношениях с батюшкой. Чувствовал Никодимов гнев. Но пока не решил, что предпринять.
– Подсудимый, значит… – повторил он слова отца Никодима, глядя в небо. – Страшишь ты меня. Стращаешь.
– Думайте не о смерти – это миг, а о встрече с Ним – она определит вашу участь в вечности.
– Я бы. Припоздал на такую встречу. Раз совсем не явиться нельзя.
Отец Никодим хотел было возмутиться, но только глубоко вздохнул и тоскливым взглядом посмотрел на посверкивающие в свете фонарей стекла «майбаха». А Ипполит Карлович смотрел в небо и без смущения объяснял священнику, что он предпринимает для опоздания «на встречу с Творцом».
– Так вот. Чтобы оттянуть встречу с Богом. Я купил лабораторию. Приобрел ученых. Обещали через пятнадцать лет найти способ не дать мне уйти в мир иной. Вот в такое бессмертие я больше верю.
– Это большой грех. Искать такое лекарство – большой грех.
– На все воля. Божья. Найдут – значит, была на то его воля. Так?
– Нельзя. Люди должны умирать, чтобы воскреснуть.
Ипполит Карлович вздохнул.
Безветренно. Тихо. Снежно.
Минуту они простояли в молчании.
– Аспирин? – вдруг нарушил тишину «недоолигарх».
– Что аспирин?
– Аспирин греховен?
Священник смутился:
– Нет.
– Тогда и все иные лекарства безгрешны. Будь последователен, святой… отец Никодим… Но я так понимаю. Если мои ученые. Эликсир все же изобретут. Тебе не предлагать?
Отец Никодим промолчал.
– И вообще. Наша болтовня. Так нелепа в этом. Черно-белом. Великолепии. Давай молчать.
«Ты, ты меня просишь замолчать, чтобы насладиться миром Божьим! – горестно воскликнул про себя отец Никодим. – Наша болтовня! Это ты мне говоришь, мне, священнослужителю! Как же я дошел до этого? За тем ли я пришел к нему, чтобы стать слугой его грехов и прихотей? И вот теперь слышу – помолчи, дай мне снежинками полюбоваться?! Еще чуть-чуть – и я покрою позором свой сан. Или уже покрыл?»
Отец Никодим оглядел свою рясу. И даже как будто слегка успокоился – пятен позора на ней не было. Но оскорбление он чувствовал глубокое. Призыв замкнуть уста задел отца Никодима сильнее, чем преступления и прегрешения Ипполита Карловича, большие и малые.
Безветренно. Тихо. Снежно.
Священник переминался с ноги на ногу. Обувь поскрипывала, но звук этот мгновенно угасал в падающем снеге. Ипполит Карлович стоял неподвижно. Поскрипев ботинками, отец Никодим с некоторым вызовом произнес:
– Девушка, которая была у вас, на следующий же день была назначена на главную роль.
«Недоолигарх» не отвлекся от наблюдения за снегопадом:
– Да ты что? Она так одарена?
– Она одарена… Связью с вами, прости Господи!
– Сильвестр так никогда не поступал. Он никогда не назначал. Моих посетительниц. Только на основании посещения.
Безветренно. Тихо. Снежно.
– Ипполит Карлович, – голос отца Никодима задрожал, – если вы не оставите свои прелюбодейства, я буду вынужден оставить вас.
Ипполит Карлович ничего не ответил.
– Вы меня слышите?
– Один на один меня оставишь? С деньгами и соблазнами?
Отец Никодим вдруг подумал, что словосочетание «деньгами и соблазнами» по ритму похоже на «духами и туманами». Не углядев в этой мысли ничего, кроме нелепости, священник разгневался еще больше. Он учащенно задышал-засопел, подыскивая самые хлесткие слова, чтобы достойно ответить дерзкому чаду. Он ожидал, что Ипполит Карлович продолжит оправдываться, но «недоолигарх» снова отдался окружающей красоте.
– Пока я с вами, пока я рядом, получается, я даю вам санкцию на все ваши мерзости! Я покрываю позором свой сан! – выкрикнул священник и снова, не отдавая себе в том отчета, оглядел рясу. – А я индульгенциями не торгую! Прошли те времена! И у нас их вообще не было!
– А уйдешь – откуда знаешь, что я натворю, скольких с собою в ад заберу?
Ипполит Карлович вдруг отказался от своих возлюбленных точек и произнес предложение ровно, на одном дыхании. Отец Никодим заметил эту лексическую перемену, и снова затеплилась неумирающая надежда, что есть смысл в его проповеди. Что не мечет он бисер перед свиньей-миллионером. А Ипполит Карлович продолжил говорить – так же ровно, без запинки. И священник вдруг почувствовал не только надежду, но и едва ощутимый голос страха.
– Подумай, на каком краю ты меня держишь. Видишь, каков я даже при тебе! А без тебя? У меня денег даже на богоборчество хватит. Не поджимай так губы, я шучу. Уходить ты собрался, потому что со мной рядом слишком грязно. Ты о репутации задумался. Об имидже.
