Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Хотите, я закажу для вас? — Упитанный, порозовевший от маоцзэдуновки Генрих Сапгир, только что переступивший через порог сорокалетия в пятый десяток жизни, понимает проблему юноши. Он не всегда был хорошо питающимся, загорелым автором популярных детских книжек. Большую часть жизни он проходил в таких же богемно-разночинных бедняках, как его гость. Правда, Генрих был избавлен от одного испытания: быть провинциалом в столице. Ему не пришлось приезжать в Москву, он здесь родился.

Смущаясь, длинноволосый в русской рубашке называет акульи плавники и молодой бамбук. Сапгир устанавливает равновесие в диете гостя, обязав Степана Васильевича принести маринованных мясо-свинин.

— В «Пекине» лучшая китайская еда, какую возможно найти в Союзе, Эдуард. Персонал гостиницы свалил на родину во время конфликта, но повара предпочли остаться.

— А где они добывают настоящие акульи плавники?

— Черт его знает… — Сапгир, очевидно, никогда не пытавшийся рассмотреть жизнь китайского ресторана под таким снабженческим углом зрения, задумывается.

Они поглощают по рюмке китайской водки, и Надя уходит в туалет, сопровождаемая Степаном Васильевичем, вызвавшимся показать ей дорогу.

— У него можно купить американские сигареты. Я знаю старого жулика уже лет десять.

Генрих любовно провожает взглядом плотное туловище официанта и блюдечко лысины над ним.

— А Надю? — Лимонову известно афишируемое и самим Сапгиром пристрастие к женщинам всех возрастов. Поэт, очевидно, считает Сапгир, обязан быть донжуаном или казаться таковым.

— О, Надю — второй месяц…

«Хороший все-таки мужик Сапгир», — думает Эд. Вот в этой застольной позе Сапгир напоминает Аполлинера. Вообще cапгировская физиономия годится на медаль. Восточно-сатрапистое что-то в нем есть. Массивная щекастость. Еще cапгировская физиономия заставляет вспомнить Наполеошу Бонапарте — носом и щелью прорезанным малогубым ртом. Сапгир — караим, сын загадочного крымского племени. Караимы исповедуют иудейство. Но во время Второй мировой войны немцы, занявшие Крым, караимов к евреям не относили. Говорят, какой-то караимский мудрец доказал немецкому коменданту Крыма, что караимы — не евреи, и потому якобы их оставили в покое.

— Вы знаете, Надюша, как началась наша дружба с этим молодым человеком? — Сапгир проглатывает рюмку маоцзэдуновки. — Он буквально изнасиловал меня собой. Его привез ко мне однажды Алейников, ну, вы знаете, смогист… Его и еще каких-то ребят. Мы выпили, почитали стихи, выпили еще. Наконец, они мне все надоели… со мной бывает такое, когда мне вдруг все надоедают. Я тогда становлюсь капризным… — Сапгир хулигански улыбается, соорудив выражение лица, расшифровывающееся как «да, я вот такой, берите меня таким, какой есть, или не берите вовсе…». Так вот, я попросил компанию уйти, сказал им, что устал и мне нужно выбираться из дому по делу. Все они в меру обиделись и ушли, даже Алейников, но он… — Сапгир перстом указывает на виновного, — не ушел! «Я, — сказал, — с вами поеду, Генрих». Вы знаете, что мы с Эдуардом Вениаминовичем тезки по отцам?

— А почему вы выкаете друг другу? — Девушка насмешливо наблюдает за поэтами. Может быть, они кажутся Наде детьми?

— А вот это невозможно объяснить. Нечто неуловимое в отношениях. Алейников моложе Эдуарда, но с Алейниковым мы на «ты».

— Так как же он вас изнасиловал, Генрих?

— Я освежился, умылся и вышел. Он со мной. На проспекте Мира, у стоянки такси, я сказал ему: «До свиданья, Эдуард!» — «Можно я поеду с вами, Генрих?» — «Нет!» — воскликнул я, открыл дверь и влез в такси.

— Я был поддатый… — Молодой поэт сконфуженно прячет рот в крахмальную пекиновскую салфетку.

— Он обошел такси, открыл другую дверь и сел рядом со мной! «Я поеду с вами, Генрих!» — «Оставьте меня, на хуй, в покое, молодой человек! Я еду по личным делам. Я еду к женщине!» — закричал я, вылез, пошел к следующему такси и влез в него…

— И он пересел в следующее такси вслед за вами?

— Да. Да-да! Сел рядом и говорит: «Генрих! Я считаю вас гениальным поэтом и хочу поэтому с вами дружить. Я вас выбрал. Возьмите меня с собой туда, куда вы направляетесь, вам все равно от меня сегодня не избавиться!» Я расхохотался и велел шоферу ехать. Это же надо! «Я вас выбрал…» Фраза из мультфильма. Я рассказал позже эту историю моему соавтору Генке Цыферову. Тот полчаса хохотал…

— Не думайте, Надя, что я ежедневно работаю нахалом. В нормальной жизни я скорее робкий юноша с гипертрофированно развитым чувством собственного достоинства. Тогда я как раз прочел сборник Генриха «Элегии», и он меня потряс. Вот я и решил, что буду дружить с автором.

— Но какой деспотизм, а, Надя, оцените! Оне, видите ли, хотят, и бедный пьяный Сапгир должен подчиниться.

— Хорошая история. Я, пожалуй, сделаю из нее рассказ. — Надя закуривает.

— Вы пишете? — Молодой поэт с трудом разрезал скользкий плавник акулы и осторожно несет его ко рту. Плавник, о ужас, срывается с вилки и плюхается в бурую жидкость соуса. Сказывается недостаток опыта в поедании пищи в ресторанных условиях. Хорошо, что он сидит за столом с другом Генрихом, а не с чужими людьми.

— Надежда у нас талантливый автор. И редактор в издательстве «Детская литература». — Сапгир кладет руку на руку девушки и ласково поглаживает ее.

«Генрих, вне сомнения, пригласил редакторшу, преследуя определенную практическую цель, — думает молодой поэт. — Хочет отблагодарить Надю за услугу. За какую? Ну мало ли, скажем, она согласилась увеличить заказанную Генриху издательством книгу на одну треть, и таким образом, автоматически, Генрих получит больше денег. А зачем Генрих пригласил его, Эда? Просто потому, что Генрих добрый мужик? Оттого что Генриху нравятся стихи Лимонова? — Выудив уроненный кусок плавника из бурой лужицы, молодой поэт останавливается на приятном ему варианте объяснения. — Генрих дружит с ним и пригласил его в такой дорогой и экзотический ресторан, потому что признает в нем большой талант. Это своему таланту обязан Эд тем, что сидит в экзотическом ресторане и ест экзотическое блюдо».

Умудренный опытом жизни автор знает, что перевалившие в пятое десятилетие жизни поэты приглашают юные дарования в экзотические рестораны и вообще оказывают им внимание не только по причине вопиющей талантливости молодых дарований, но более всего потому, что взрослым мужчинам хочется поучить молодое поколение жизни, бросить там и тут несколько мудрых замечаний, соприкоснуться каким-то образом в их лице с будущим. Автор не утверждает, что стихи Лимонова были безразличны Генриху Вениаминовичу Сапгиру, но, будучи на шестнадцать лет старше, Генрих Вениаминович начинал заискивать перед племенем младым, флиртовать с ним, что есть явление закономерное.

Степан Васильевич проводит к соседнему столу группу мужчин с тяжелыми глазами начальников. Один из них в военной форме. Голубой ободок снятой военным фуражки, крошечные позолоченные самолетики в петлицах и три крупные звезды на погонах свидетельствуют о том, что это полковник авиации. Однако какой молодой, отмечает наш герой. В авиации они делают карьеру скорее, чем в любом другом виде войск. Высоко остриженный, загорелый полковник красив чрезмерной даже, кинематографической красотой. Он переводит взгляд на Сапгира. Сапгир и полковник, пожалуй, одного возраста. И ранг Сапгира, пожалуй, можно определить как полковничий в сапгировском роде войск, в стихосложении. «А я? Ну, на капитана-то я точно затягиваю. А выше, на майора? Пожалуй, еще нет. Мало написал. У меня небольшое еще количество налетанных часов». Как в авиации, в войсках поэзии есть свои «асы», умеющие пилотировать неподражаемым образом, бросаться в «бочки» и «штопоры». Сапгир, Холин, «дед» Кропивницкий, Стас Красовицкий (демобилизовавшийся добровольно, ушедший из поэзии в религию, идиот…), Генка Айги… Эти все — полковники. Неважно, что имена их неизвестны миллионам советских граждан, асы-профессионалы знают, как нелегко делать, скажем, такие трюки, как Сапгир в «Элегиях». А ведь исключительно мнение асов-профессионалов и имеет значение. Эйнштейна вот признала вначале дюжина профессионалов, и с течением времени его теория не сделалась проще, массы лишь приняли ее на веру, и только…