Вернуться по следам - Му Глория
Я уж не знаю, почему на лошадей и собак так действуют насмешки. Может быть, потому, что они проводят слишком много времени с людьми?
Но это срабатывало, мерин стыдливо опускал голову и завязывал со своими штучками. Впрочем, мог и покинуть круг – потащиться на середину манежа к Лиле, чтобы его погладили и простили, при этом полностью игнорируя своего всадника.
Всадник не мешал ему, не раздражал – Монблан просто не обращал на него внимания, но ни разу никого не сбросил и не покалечил, все его шуточки были вполне добродушными, он был лентяем, а не злодеем.
Монблан до одури любил музыку и обладал, как почти все лошади, врожденным чувством ритма. У него была ровная, стабильная рысь и мягкий галоп. Это да еще мирный нрав, широкая спина и недюжинная сила делали его идеальным вольтижировочным конем.
Во время занятий Геша приносил в манеж громоздкий старенький «Юпитер», ставил для Монблана его любимые композиции музыкального коллектива «Чингисхан» и советские военные марши. Мерин сторожко приподнимал уши, бил на радостях передней ногой и летал на корде как ангел. Так и жили.
Я, признаться, совсем не любила гимнастическую вольтижировку, мне было скучно. Вся эта суета имела мало отношения к лошади – вместо нее мог быть деревянный муляж (на котором мы и учились первое время), мотоцикл или грузовик, да что угодно.
То ли дело вольтижировка в седле! Соскоки, заскоки и перескоки, арабески, ласточки и пистолеты. А обрыв? Обрыв – это было счастье: земля опрокидывается и несется тебе в лицо тяжелым грозовым облаком…
Страха не было, конечно не было. Почти все, кто занимается выполнением опасных трюков, – беспамятные дураки.
Ты просто не веришь в то, что умрешь, и в эти последние тридцать секунд, когда летишь через голову лошади или сползаешь ей под брюхо, в голове бьется только одна мысль: «Не может быть! Не-мо-жет-быть!» – и темнота или боль. Но все обходится, у тебя девять жизней или больше, много больше, и вот снова ты счастлив – вертушка, ступенька, поперек, стоя и обрыв, обрыв…
Кто не ездил галопом, тот ничего не знает о счастье. Галоп – это словно ты летишь, да, низенько-низенько, в каких-то двух метрах от земли, но все-таки летишь или несешься с неудержимой силой на гребне резвой и мощной волны.
Наверное, лошади не самые умные животные в мире – Геша, тот и вовсе называл их безмозглыми тварями, но тут же добавлял: «А зачем лошади мозги? Она и так все понимает», – но лошадь единственное живое существо из тех, кого я знаю, кто способен дать человеку ощущение полета.
Лошадь – это чистая эмоция, стихия.
Можно управлять ею, можно отдаваться ее власти, но наиболее ценным является момент гармонии, единения, того самого полета к призрачной, возможно, цели – ведь спорт, в общем, это призрачные цели и условные достижения, и, может быть, конный спорт – и конкур, и гладкие скачки, и стипльчейз – это всего лишь повод полетать. Во всех смыслах этого слова, уж извините.
Глава 10
Итак, Лиля учила нас летать, учила понимать и любить лошадей.
«На злости далеко не уедешь, – говорила она, – если вы добиваетесь от лошади подчинения страхом, вы должны каждую минуту быть готовы к бунту, а вы не можете себе этого позволить. Выполняя трюк, вы должны быть уверены в своей лошади, а для этого стоит постараться и внушить доверие ей. Может, вам кажется, что это трудно и слишком долго, но на самом деле вы потратите гораздо больше времени, каждый раз усмиряя коня, который не хочет с вами работать. Поэтому стоит постараться.
Лошадь во всем зависит от человека, подумайте об этом как следует. От вас, таких маленьких детишек, зависит такое огромное животное. Вся ответственность на вас, лошади вам ничего не должны, как рабы в Древней Греции не отвечали за свои поступки, спрос был только со свободных людей. Учили вы уже это в школе? Нет еще? Ладно, потом расскажу.
Пока же запомните, вы – свободны, лошадь – нет. Относитесь к ней бережно, с любовью, она живое существо, а не машина, нет у нее волшебной кнопки «сел и поехал». Да что там, даже машиной человек сначала учится управлять, изучает ее устройство…»
Лиля нравилась не только нам, детям, но и родителям, главным образом родителям девочек (а девочек было большинство) – из-за того, что мы занимались еще и хореографией, а еще из-за того, что после Лилиных уроков детей легко брали в самые престижные спортивные школы.
Моя мама тоже радовалась тому, что я стала сильной и здоровой, хожу, вытянувшись струночкой, понтово разбрасывая носочки врозь – ровно до тех пор, пока она не увидела, что я вытворяю на лошади.
Нет, сначала-то ей даже понравилось.
Гимнастическая вольтижировка – это очень красиво и не очень опасно – лошадь, послушно идущая на корде манежным галопом, и ловкие дети, принимающие изящные позы. Да и конкур – довольно чинный вид спорта (особенно если наблюдаешь его из зрительского кресла): старательно выкрашенные барьеры, шлакбаумы и стенки, алые рединготы, белые бриджи, начищенные сапоги, красавцы-кони с аккуратно заплетенными гривами…
Но когда мама увидела, как кто-то из детей свалился в ров с водой, как перед невысокими, игрушечными препятствиями закидываются и сходят с маршрута лошади, когда она соотнесла мой размер с размером моей кобылы… Маме стало плохо, ее рвало за трибунами от страха, а потом Геша долго отпаивал ее корвалолом в раздевалке.
Я страшно испугалась, ведь мама была «сердечницей» и ей никак нельзя было волноваться, но был и еще один страх, шкурный, за себя – я боялась, что теперь мама запретит мне ездить, – и оба этих страха порскнули шалыми зайцами из моих глаз.
Но мама только горько улыбнулась и сказала:
– Ты так похожа на своего папу… Точно такое же выражение лица. Делай что хочешь, Глория, только, я тебя прошу, будь осторожна… И я не хочу этого больше видеть, извини, дочь.
С тех пор на выступления ходил дедушка, это мама настояла:
– Все дети как дети, приходят с родителями, что же наша будет как сирота?
Деду новое задание понравилось, он, в отличие от мамы, мною очень гордился и всем хвастал, что я «работящее дите, крестьянская косточка и кавалерист-девица».
Дед познакомился с Гешей, и они очень понравились друг другу.
«Ай, какой старикан толковый, и в лошадях сечет», – хвалил Геша деда.
«Толковый паренек, серьезный», – не оставался в долгу тот.
Смотреть на них было ужасно смешно, когда они, стоя у выхода на круг, толковали о всадниках и лошадях. Геша был ровно в два раза меньше дедушки и выглядел рядом с ним специальной разновидностью декоративного человека, которого дед вывел на прогулку.
Но именно Геша подбил деда «вспомнить молодость».
Дедушка не ездил верхом целую жизнь – больше пятидесяти лет, был слишком высоким и тяжелым для лошади. Седой, горбоносый, с мохнатыми, «брежневскими» бровями, он с сомнением смотрел на Монблана, которого Геша вывел в манеж.
– У него спина треснет, – сказал дедушка.
– Не треснет, – уверенно отозвался Геша. – Залазьте, Николай Романович, не ссыте.
Дед крякнул, махнул рукой и не удержался, полез.
Монблан тоже крякнул, завалился слегонца набок, выровнялся, пошел.
Массовка – Геша, Лиля, конюхи, дети – задрали головы и дружно ахнули.
– Это ж монолит, – выдохнул Геша, его узенькие татарские глазенки от восхищения сделались вполне рязанскими, круглыми.
На Монблане никто не любил ездить, «жопы не хватало», по меткому определению Геши, – сидишь как верхом на троллейбусе, коленки врастопырку, дергаться бесполезно.
Но под дедом Монблан шел. Более того, Монблан, наш ленивый хитрюга Монблан, приосанился и неожиданно пошел крупной, свободной рысью, явно красуясь перед зрителями.
– С ума сойти! – сказала Лиля и захлопала в ладоши, и все захлопали, потому что очень красиво они смотрелись – высокий, статный старик на мощном, широкогрудом рыжем коне надвигались на нас как гроза. Они на самом деле выглядели грозными, может, потому, что закатное солнце бросало на них красный отсвет, ведь и дед, и Монблан были тишайшими и добрейшими великанами.
