Бобо - Горалик Линор

— Видите? Слон у нас не очень умный, зато сердце у него хорошее; да мы не по уму судим, мы по сердцу судим, а больше от слона и не требуется. Я что вам хочу сказать? Мы действительно не третьеклассники, тут Кузьма Владимирович прав. И любви к Родине нам стыдиться нечего. «Патриотизм» — великое слово, а кто вам скажет, что с ним что-то не так, что над ним поду-у-у-у-у-умать надо или что то-о-о-о-оонкости тут какие есть, — вы того, друзья мои, шлите лесом. (Аплодисменты.) Вот Кузьма Владимирович не велит никому рассказывать вам, что такое патриотизм. А я возьму и расскажу. Ты утром просыпаешься, и первая мысль у тебя должна быть: «Я россиянин». Это раз. Первая задача должна быть: «Сделать сегодня для страны то-то и то-то». Это два. А первый вопрос должен быть: «Готов ли я за свою страну воевать пойти?» Это три. Все. И только потом я с постели встаю. (Аплодисменты.) Клянусь, честное слово. Поэтому мне на свете легко живется, а Кузьме Владимировичу, наверное, тяжело, он очень много про патриотизм думает, а я им живу. (Смех.) И поэтому мне легко свою страну поддерживать. Я, например, кричать готов: «Специальная военная операция — это подвиг нашего народа!» Подвиг нашего народа! (Аплодисменты.) А есть те, кто молчит. Нет, шавки, которые «против», — с теми все ясно, с ними мы отдельно разберемся. Но вот те, кто молчит, кто слова не скажет в поддержку СВО, — это, ребята, особая категория, эти меня пугают. Потому что эти могут сойти за патриотов — но они не патриоты. Потому что мои три пункта помните? Ни один они не выполняют. Если человек не встал и не сказал: «Я поддерживаю СВО», во-первых, херовый он россиянин, во-вторых, ничего он для Родины не делает, как бы ни пыжился, а в-третьих — я вам это гарантирую, — воевать он за нее не пойдет. (Аплодисменты.) Поэтому — а ну-ка давайте разом скажем: «Я за СВО!» Раз, два, три!.. Я пошутил, — медленно сказал Зорин через секунду, — из таких вещей кричалки не делают, все слишком серьезно, в балаган такое не превращают. Хорошо, что вы это понимаете, молодцы, тест прошли, серьезные люди. Но слова мои вы запомните, я надеюсь. Ладно, понимаю, все ждут концерт, что-то я завелся, — сами понимаете, сердце у меня от всего этого болит. Скажите, стих вам прочесть? Специально в честь вашего города и вот этого самого места написал. Он совсем маленький. Или надоел я вам?

Закричали «Прочесть!», и Зорин, несколько придя в себя, оскалился. Достав из кармана бумажку, он сказал:

— Ну вы, наверное, знаете фразу: «У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки»… И автора ее точно знаете, вон у вас тут памятник ему стоит… Я не чекист, хотя, не знаю, если мне кто-нибудь скажет, где тут у нас в чекисты принимают… — Тут Зорин сделал паузу и дал залу посмеяться, и зал посмеялся. — Ну вот я с ним такой диалог веду, смотрите, — сказал Зорин и начал читать:

Не быть горячим не может сердце, когда в Донбассе горит земля;

Не быть холодным не может разум, когда безумьем охвачен враг;

Но наши руки беречь не будем мы ни от крови, ни от земли:

Не в наших правилах, славный предок, чужими руками жар загребать.

Сделав паузу и вскинув руку со сжатым кулаком, Зорин сказал:

— За Дзержинского и за Дзержинск! — и двинулся прочь со сцены.

И вдруг зал отозвался… «За Дзер-жинск! За Дзер-жинск! За Дзер-жинск!..» — покатилось по рядам, руки со сжатыми кулаками выбрасывались вверх, и Зорин смотрел на это в некотором остолбенении. Не без труда остановил скандирующих вышедший к микрофону Вересков, несколько раз повторив: «А сейчас…» Начался перерыв; и мы, не дожидаясь концерта, выбрались прочь из «креативного пространства» по тем же самым коридорам, и было у меня странное чувство, и думал я почему-то о Нинели и о горилле в клетке напротив, и щеки у меня горели, и больше всего на свете хотел я остаться один, и даже мой Толгат вдруг показался мне тяжелой ношею.

К счастью, здесь же, в «ДZZZЕРЖИНСКОМ», обнаружились на втором этаже странноприимные комнаты, и моим людям предстояло оказаться первыми их постояльцами. Со мной остался не один Мозельский, но и Сашенька — то был знак нового недоверия ко мне, и я принял его с должным пониманием; когда за спиною у меня загремела цепь, закрывающая проезд машинам, на секунду представилось мне, что эта цепь для меня предназначена, что цепью меня сейчас прикуют к чему-нибудь за ногу, а то и за шею, и я дернулся; Сашенька заметил это и ухмыльнулся, и от ухмылки этой, которую я надолго пообещал себе запомнить, бросило меня в жар. Я забегал по стоянке, куда Сашеньке с Мозельским вынесли стул и раскладушку, туда-обратно, чтобы успокоиться немного, и чуть не наступил в рассеянности своей на быстро отскочившую в сторону бурую тень. То был встреченный нами утром безымянный пес; он посмотрел на меня долгим взглядом, словно тоже не понимал, можно мне доверять или нет; в досаде я остановился и спросил его, перекрикивая несущуюся из «креативного пространства» музыку:

— Но вы-то, вы что так на меня смотрите? Тоже думаете, я что-нибудь ужасное отмочу? Не отмочу, не бойтесь, я давеча Кузьме Владимировичу поклялся паинькой быть, — впрочем, вас это не касается…

Он все еще вглядывался в меня, этот пес, а потом спросил:

— Жрал уже?

Тут я понял, чего он хочет от меня, и сжался от стыда.

— Нет, — сказал я, — но должны вот-вот вынести мне. Только я не знаю, подойдет ли моя пища вам, там фрукты в основном, наверное…

— Хлеба тебе дают? — спросил пес.

— Как когда, — сказал я, — может, и дадут.

— Хлеб сойдет, — сказал пес. — Эти твои, — и он кивнул на Мозельского с Сашенькой, — они, если что, вой подымут?

— Думаю, — сказал я, — им наплевать, они для другого приставлены.

— Хорошо, — сказал пес, — ждем.

И мы с ним стали ждать: он — усевшись молча на задние лапы, я — не зная, что сказать ему, переминаясь с ноги на ногу и с тоской вглядываясь в темные рваные очертания заброшенной фабрики, такие страшные по сравнению с манкими сияющими огнями «ДZZZЕРЖИНСКОГО».

— Бьют тебя? — вдруг спросил пес.

— Нет, что вы, — в ужасе сказал я.

— А тогда хули ты с ними пошел? — спросил пес в недоумении. У меня перехватило горло.

— Поводка, вижу, нет, бить тебя не бьют. Щенков твоих, что ли, поймали и держат? — спросил пес, скучая.

— У меня нет щенков, — сказал я автоматически. Мысли мои бешено скакали. Я понимал, что не обязан отвечать ему ничего.

— Это плохо, — лениво сказал пес. — Ты ж нехолощеный, я вижу. Без щенков что помер, что не помер — все одно. Без щенков трудно лямку тянуть. Тогда вообще не понимаю, с хуя ли ты пошел с ними. Мы про это с ребятами говорили — никто не понимает. Жил себе не тужил… Не за хавчик же.

Я не могу объяснить почему, но в тот момент показалось мне, что нет ничего важнее, чем дать ему ответ. И я попытался — попытался изо всех сил:

— Мать и отец мои были боевые слоны, а умерли в султанском парке от ковида, — сказал я. — Помню я только их рассказы про страшные битвы, да их шрамы, да то, как старели они, и как ждали каждой кормежки, и каждым ананасом были недовольны, и те ананасы целыми днями обсуждали, и ничего важнее тех ананасов в их мире лет пять уже не оставалось… Лучший друг мой на всем белом свете был мудрец и философ, а на то у него ума не хватило, чтобы молочай не есть: кому он и что доказывал экспериментами своими этими, ежели, кроме меня, никто его не понимал, а объясняться он считал ниже своего достоинства, а мне он нужен был живой, а не умный?.. Женщины… С женщиной я в жизни своей не был и не знаю, довелось бы мне на нее когда взойти или нет, а только если бы довелось, не я бы ее выбирал и сразу бы нас наверняка разлучили, и слоненка своего я бы наверняка в глаза не увидел… А тут выпало мне… Выпало мне послужить. Выпало мне послужить — послужить выпало, понимаете? Вот и вся история.