Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
Рейды мы условились начать сразу по сошествии снегов. На пробу — суточные. Но во все нехоженные ещё стороны. Да и с периметром озера пора было разобраться. В общем, планов на весну накопилось решительное громадье.
А Деда мы тою же зимой и схоронили.
Накануне он позвал меня.
К тому времени и я уже начал разуметь: зовёт, надо идти. Как — не спрашивайте. Просто сидишь и вдруг ясно: Дед. Встаёшь и шагом марш.
Я, как увидел его, всё сразу и понял. С чего — опять же, не объясню: глянул, и нет вопросов.
Лунь наш, как водится, сидел на лавке, пялясь в пустоту. На миг даже показалось, что зрение вернулось к нему, а над головой светится.
— Кажись усё Андрюх, — молвил он так, что любые дальнейшие увещевания были неуместны, — отпыхтел я своё. Отбздел как говорицца. Пора и честь соблюсти. Эвон — молчит! Ты давай скорбятину-то с морды убери.
— Да дико как-то.
— А ты чаво хотел? Шоб как хенсек — опосля тяжкой и протяжённой хворобы? Ай штоб спопрощацца не довелось?
— Так ведь и я о том: ты ж вроде не болен ничем. Ещё бы, небось, век-другой вот так же просидел.
— Просидел-то я бы мож и поболе да толку-то? Попусту коптю, место надобно высвобождать.
— Ты чо несёшь? И без тебя уже так высвободили, что не одну тыщу лет заново заселять, и то ещё как пойдёт…
— Эх Андрюха Андрюха, об разных вещах талдычим, — и в карьер: — Ты давай бережи их.
— Да вроде этим только и занимаюсь.
— Как следоват бережи. Сам таперя присматривай, воднова… Хотишь Дедом быть?
— Нет… Не знаю, не думал…
— А тут знай не знай не отвертисся. Отрядят и сядешь как миленькой. Нет — нет…
— А если нет — тогда что?
— Спросил! Моё дело маненько. Я предложил ты отверх а уж чаво опричь енто не нашева ума.
Я тупо оглядывал как только что выскобленные стены, пол с потолком — точно не с Дедом прощался, а и со всей часовенкой заодно.
Взгляд дополз до штофа на столе. Штоф был пуст.
— А квас-то?..
— А допил я яво надысь.
— Специально?!
— Знамо.
— Да зачем?
— А полагаицца.
Вот она, действительно жуткая иллюстрация конца света: квас кончился, и всё наперекосяк.
— И как же теперь?
— Таперь-та?.. А надо будеть — бабка новый сбадяжит.
— Какая ещё бабка?
Неужто заговаривается? Да ну! да не может такого быть.
— Не может, — подтвердил он. — Ты, Андрюш, не пугайся. В памяти я пока. Разве ж можно допустить, чтобы ты снова во всём засомневался? И так вон какими трудами. Спрашивай давай, если чего не успел.
Я не знал, что спрашивать. Единственное, пожалуй:
— Слушай, а может быть, что мы с ребятишками не последние? Ну, что не одни мы такие.
— Может.
— А что Шивариха такая не одна на всю планету?
— И это может, почему нет? Только сам я в других не бывал и про тех, кто бывал, ничего не слышал. Да чего теперь гадать: выпало вам, вы и дерзайте. А есть дублёры, нету — вопрос десятый, и, ещё раз скажу, не про нашу с тобой честь. Я что мог, сделал, теперь твой черёд. Действуй, АПэ.
Это я понимал. Отступать некуда — позади Земля.
— Страшно, Илья Батькыч?
— Не-а… Жалко только. Всего две вещи, дружище, оказывается, и вправду жалко терять.
— Звёздное небо над нами да нравственный мир вокруг нас? — шутка прозвучала натужно.
— Их, Андрюшк, их… Правда, не вокруг, а внутри.
— Да я…
— Да я знаю, что знаешь. А всё равно проговорочка… И насчёт нравственного он, согласись, переборщил. Лишнее слово. Необязательное. Чисто для форсу. Мир ведь по определению уже нравствен, нет?
— Ну, если ты сказал, дураком надо быть, чтобы спорить.
— Эт точно.
Ах, как досадно стало мне в ту минуту! Как тошно сделалось оттого, что недосидели мы вот так, за болтовнёй ни о чём. Что непростительно мало простых и непонятных слов было сказано! А услышано и того меньше. Почему? Ну вот почему задний ум такой запоздалый и жалостливый?..
— Хто ска-ачеть хто мчи-ицца под хла-адною мхло-ой, — затянул он вдруг. — Ну-кось подмогни…
И меня пробило на ту самую скупую мужскую. Я впервые за все эти лето, осень и зиму почувствовал себя не седоком запоздалым, но малюткой, приникшим к спасительной груди и прекрасно понимающим, что не его, а чудо-седока вот-вот не станет. И подмогнуть не смог.
Старик допел балладу до конца.
Кобелина вышел и завыл.
— Покедова Андрюх, — сказал Дед. — Тимоху кликни.
— Да он тут уже где-нибудь…
— А, ну да, ну да…
Я не спешил уходить. Он не гнал.
— Ну чубука што ли на посошок забей.
Прозвучало как просьба расстрельного о последней цигарке. Я засуетился. Руки не то чтобы тряслись, а всё-таки…
— Га! — осклабился Дед. — Не гоношись, Андрюш, это-то мы точно успеем…
Он курил так вкусно, что я понял, почему напоследок просят не конфетку, не стопку и даже не женщину поцеловать, а именно цигарку. Надышаться перед смертью, наверное, и вправду не надышишься, а вот назатягиваться можно…
— Ну давай, — сказал он и вручил мне трубку как всё равно эстафетную палочку.
Я почувствовал, что нестерпимо хочу обнять старика.
— Вот токмо без соплей, — отстранился он. — А то ведь ещё и перекрестишь с перепугу-то. Ступай себе. Баста.
В голове не укладывалось.
— И это, — окликнул Дед, когда я был уже у двери, — не позабудь: в июле, ровно на годовщину: одно кончится, а другое начнётся.
— Постой, — растерялся я.
Ну вот как это можно — битый час Канту кости перемывать, а о главном и не сподобиться?
— Баста сказал! Вали отседова!
И хлопнула дверь. За ней стоял Тимур…
Метель разыгралась не на шутку, окошки бабкиной хаты проблескивали в полусотне шагов как за сто вёрст. Я цаплей вышагивал по сугробам, задыхаясь встречным ветриной и захлёбываясь пресловутым комком. В голове зуммером тарахтело одно и то ж: июль, июль, июль… Стало быть, полгода отпустил нам старикан. Или это мне одному — полгода без малого?..
Лёлька, готовая уже, в бабкиной шали и чунях, сидела на сундуке. Один в один собравшаяся за подснежниками девочка из сказки. Даже лукошко крохотное на коленях, платком затянутое — Двенадцать Месяцев и не перечь!
— Чего у тебя там?
— Это Деду, — уклончиво ответила она и вздохнула.
Я шмякнулся на койку. Единственное, чего хотелось и не удавалось — примириться с мыслью, что никогда больше не услышу нашего сварливого вещуна. Сейчас мне легче было бранить его. И я бранил. Договорился до того, что старик попросту трус и предатель: кинуть нас на произвол судьбы без каких бы то ни было видимых — каково? Жить он, видите ли, устал! Звёзд ему, понимаешь, жаль!..
