Владимир Сорокин - Лёд
– А чего ж… делать-то? – пробормотал Федотов у меня над ухом.
– Не знаю. – Врач исчез.
– Я не вас спрашиваю! – злобно прошипел Федотов.
– А кого же? Себя? – засмеялся врач, гремя инструментами.
Мне в плечо вонзилась игла. Я скосила глаза: сестра делала укол.
Разведенные ноги мои были сине-желтого цвета. Кровоточили ссадины.
Глаза наполнились влагой. И я захотела спать.
– Ну что? – страшно зевнул врач.
– В больничку, – задумчиво кивнул Федотов.
В тюремной больнице я пролежала неделю.
В палате находились еще шесть женщин. Двое после пыток, четверо с воспалением легких. Они непрерывно говорили между собой о родственниках, еде и лекарствах.
Меня лечили: мои ноги и ягодицы мазали пахучей мазью.
Врачи и медсестры почти не разговаривали с больными.
Я смотрела в окно и на женщин. Про каждую я знала все. Они были не интересны мне.
Я вспоминала НАШИХ.
И их СЕРДЦА.
Когда я встала, меня повели на допрос.
Кабинет был тот же, но следователь новый. Шереденко Иван Самсонович. Тридцатипятилетний, стройный, подтянутый, с красивым лицом. Больше всего на свете он боялся: видеть во сне белую башню и умереть на службе от сердечного приступа. Очень любил: охоту, яичницу с салом и дочь Аннушку.
– Варвара Федотовна, ваши бывшие следователи были мерзавцами. Они уже арестованы, – сообщил он мне.
– Неправда, – ответила я. – Федотов сейчас обедает в буфете на Лубянке, а Ревзин идет по улице.
Он внимательно посмотрел на меня:
– Варвара Федотовна, давайте поговорим как чекист с чекистом.
– Я никогда не была чекистом. Я просто носила вашу форму.
– Не говорите глупости. Вы работали с подполковником Коробовым…
– Я работала не с ним, а с его сердцем. Теперь оно знает все двадцать три слова.
– Вы ездили в командировку по заданию министра ГБ, вы посещали лагерь № 312/500, где добывают…
– Лед, посланный нам Космосом, для пробуждения живых.
– Начальник лагеря, майор Семичастных, арестован и дал показания на полковника Иванова, вас и вашего мужа. Вы втроем выбили фальшивые показания у лейтенанта Волошина, чтобы скрыть истинные дела Абакумова и Влодзимирского. Это нужно было для того…
– Чтобы лагерь продолжал добывать Божественный Лед, которого ждут тысячи наших братьев и сестер во всем мире. Тысячи ледяных молотов будут изготовлены из этого льда, они ударят в тысячи грудей, тысячи сердец проснутся и заговорят. И когда нас станет двадцать три тысячи, сердца наши двадцать три раза произнесут двадцать три сердечных слова и мы превратимся в Вечные и Изначальные Лучи Света. А ваш мертвый мир рассыплется. И от него не останется НИЧЕГО.
Он внимательно посмотрел на меня. Нажал кнопку звонка. Вошел конвойный.
– Увести, – сказал следователь Шереденко.
Меня освидетельствовал психиатр – маленький, круглый, с мясистым носом и женскими руками. Он очень многого боялся: детей, кошек, разговоров о политике, сосулек, начальства, даже старых шляп, которые «на что-то упорно намекают». А по-настоящему любил только: играть в нарды, спать и писать доносы.
Мягким бабьим голоском он просил меня вытягивать перед собой руки, смотреть на его молоточек, считать до двадцати, отвечать на дурацкие вопросы. Потом он постучал молоточком по моим коленкам и снял трубку черного телефона:
– Товарищ Шереденко, это Юревич. Она абсолютно здорова.
После этого Шереденко заговорил со мной по-другому:
– Коробова, два вопроса: почему у вас с вашим мужем не было половых отношений? И что вы с мужем так часто делали на даче генерала Влодзимирского?
– Нам с Адр не нужны половые отношения. У нас есть сердечные. На даче у Ха мы предавались сердечному общению.
– Хватит прикидываться сумасшедшей! – Он стукнул ладонью по столу. – Когда вас с мужем завербовал Влодзимирский? Что вы должны были делать?
– Будить братьев и сестер.
– Будить? – зловеще переспросил он. – По-хорошему, значит, не хочешь. Ладно. Тебя сейчас тоже разбудят.
Он снял трубку телефона:
– Савельев, давай овощи-фрукты.
Появились конвойные. Меня вывели во двор. Шереденко шел следом.
Во дворе стояли машины. И грело солнце.
Меня подвели к темно-зеленому фургону с надписью «Свежие фрукты и овощи». Я с конвойными села внутрь фургона, Шереденко – в кабину с водителем. Фургон тронулся. Внутри было темно, свет проникал только сквозь щели.
Ехали недолго. Остановились. Дверь открыли, конвойные вывели меня. И сразу повели вниз по лестнице в подвал. Шереденко шел следом.
Подошли к металлической двери с глазком, конвойный стукнул в нее. Дверь отворилась. Дохнуло холодом. Нас встретил усатый надзиратель в тулупе до пола. Повернулся, пошел. Меня повели следом. Он открыл еще одну дверь, меня втолкнули внутрь небольшой квадратной, совершенно пустой камеры. Дверь захлопнулась, лязгнула задвижка. И Шереденко сказал сквозь дверь:
– Поумнеешь – стучи.
Камеру освещала тусклая лампа. Одна из стен камеры была металлической. На ней белел налет инея.
Я села в угол.
В металлической стене что-то слабо гудело. И еле слышно переливалось.
Поняла: холодильник.
Закрыла глаза.
Холод нарастал медленно. Я не сопротивлялась.
Если красные змеи порки ползали по поверхности моего тела, холод проникал внутрь. Он забирал мое тело по частям: ноги, плечи, спину. Последними сдались руки и кончики пальцы.
Осталось только сердце. Оно билось медленно.
Я чувствовала его как последний бастион.
Очень хотелось провалиться в долгий белый сон. Но что-то мешало. Я не могла заснуть. И грезила наяву. Мое сердечное зрение обострилось. Я видела коридор подвала с прохаживающимся конвоиром. В других холодильниках сидели еще восемь человек. Им было очень плохо. Потому что они сопротивлялись холоду. Двое из них непрерывно выли. Трое приплясывали из последних сил. Остальные лежали на полу в эмбриональных позах.
Время перестало существовать.
Был только холод. Вокруг моего сердца.
Иногда дверь отворялась. И усатый конвоир что-то спрашивал. Я открывала глаза, смотрела на него. И снова закрывала.
Однажды он поставил рядом со мной кружку с кипятком. И положил кусок хлеба. Из кружки шел пар. Потом он перестал идти.
Узники в камерах менялись: мясные машины не выдерживали холода. И признавались во всем, чего от них требовали следователи. Их выносили из камер как мороженых кур.
В холодильники загоняли новых, они приплясывали и выли.
Мое сердце билось ровно. Оно было само по себе. Но чтобы не остановиться, ему нужна была работа.
