Людмила Улицкая - Люди нашего царя
В другом углу бывшей детской шел разговор о Магритте, и там тоже был один красавец, не хуже сашиного Стаса, по прозвищу Безе, который кипятился, все говорил всем насупротив и всех ругал за тотальную необразованность и невключенность куда-то…
Саша, взрослая, кудрявая, сияла несказанной белизной кожи, шея и плечи казались бы мраморными, если бы она хоть на минуту могла остановиться. Но она вместе со своим телесным мрамором все время была в движении - танцевала, прыгала, зависала на своем вельветовом красавце, они целовались при всех, не скрываясь, а потом вышли, и Женя, зайдя минут через пять в ванную высморкаться - потому что стеснялась при гостях - увидела их там и чуть в обморок не упала: они делали такое, что бедняга понеслась в уборную, потому что ее чуть не вырвало. И тут, в уборной, действительно, вырвало…
«Если бы моя мама только узнала о том, что я видела…» - в ужасе думала Женя, но от страха даже додумать свою мысль не могла. Что было бы…
Стянула с вешалки мамино ратиновое пальто, которое ей выдавалось в ответственных случаях, понеслась домой, переживая увиденное, и долго плакала в подушку перед тем, как уснуть…
Маша обожала Маяковского, читала его километрами и лично знала Лилю Брик. Разумеется, через Элеонору. Воробьева, со своей стороны, обожала Пастернака, довоенный ветхий сборник которого нашла в машином шкафу. Когда потрясенная Воробьева рассказала Маше о своем открытии, та пожала плечами и сказала, что Бориса Леонидовича она тоже знает, он их сосед по даче.
– Он что, жив еще?- изумилась Воробьева, убежденная, что все великие писатели давно умерли.
– Возле магазина живет,- равнодушно ответила Маша и добавила,- У них с мамой как-то отношения разладились. Раньше они общались, а после Сталинской премии перестали. Он человек старомодный, буржуазный. Знаешь, но Маяковского он очень любил…
Маяковский вызывал у Воробьевой стойкое отвращение, все коммунистическое и революционное связано было иррациональным образом с дощатой доской о восьми очках, о чем она Маше, стесняясь, не сообщала. Маша и так давно уже высказалась, что ее, воробьевское, мещанство непереносимо…
Детская дружба продолжалась скорее по инерции, у Воробьевой появилась внешкольная подруга, умная, старшая, и прежнее восхищение выродилось в чувство обыденной привязанности, и Маша как-то сказала Элеоноре, спросившей, отчего Воробья так давно не видно:
– Воробей мне изменяет с какой-то посторонней мышью. Да бог с ней…
Действительно, Маше было не до Воробьевой.
Машина жизнь, казавшая Воробьевой такой интересной, на самом деле только начинала медленный разбег. Сестра ее Саша уже летела по высокой орбите: вышла в шестнадцать лет замуж за красавца Стасика, родила дочь, назвала ее, к недоумению матери, Дусей, в честь старой няньки, страстно возилась с нею полгода, а потом сбежала от растерянного Стасика, оставив Дусю на попечение его осчастливленных родителей. У Саши образовалась новая любовь такой великой силы, что перед ней ничто не могло устоять. Эта новая любовь через некоторое время разлетелась в прах от последующей, более великой.
Элеонора неодобрительно следила за жизненными перипетиями старшей дочери, но, отдавая себе отчет в том, откуда у дочери взялся этот вулканический темперамент, старалась себя сдерживать и не устраивать бурных скандалов каждый раз, когда хотелось… Так что случающиеся между ней и старшей дочерью истерические дуэли могли бы быть и чаще…
Саша годами не жила дома - то снимала какую-то комнату в коммуналке, то выходила замуж на несколько лет в Тбилиси, потом укрывалась в какой-то вологодской деревне со ссыльным диссидентом, училась актерскому мастерству, увлекалась последовательно керамикой, астрологией, в случайном припадке выучила французский язык, сделала прекрасные переводы одного из «проклятых поэтов» и даже, не без поддержки матери, издала эти переводы в новосибирском издательстве, написала и сама множество стихов. Из беломраморной округлой красавицы превратилась в ободранную кошку, все еще очень красивую, и все это время пила - немного, много, очень много…
Умная Элеонора всю жизнь говорила про Сашу одну и ту же глупость: она загубила себя, бросив школу и выйдя замуж за Стасика…
Маша тоже ушла из школы после девятого класса, но не во имя какого-нибудь идиота, а по соображениям «жизнеустроительства»: она решила поступать на филфак в университет, а конкурс там был очень высокий. Элеонора отличалась коммунистической принципиальностью и никогда бы не стала просить за дочку: она принадлежала к последнему поколению «честных коммунистов», презирала блат, всякого рода воровство и корыстолюбие и достойным считала лишь то, что государство добровольно дарило за верную службу… Маша перевелась в вечернюю школу и устроилась на работу, чтобы заработать «производственный стаж»,- он давал большие преимущества при поступлении.
Воробьева пошла по другому пути: занималась как сумасшедшая, чтобы высидеть своим твердым задом золотую,- ну, хоть серебряную,- медаль, которая тоже давала преимущества при поступлении. Ходила на курсы подготовки в медицинский - конкурс там был не меньше, чем на филфак.
Встречались теперь девочки редко, но одна встреча осталась в памяти у Воробьевой на всю жизнь. Предварительно они долго сговаривались, и все не получалось, наконец, условились, что Воробьева придет в воскресенье утром. Воробьева прибежала с брикетом мороженого.
– Машка спит,- хмуро объявила Элеонора, открыв дверь. Воробьева зорким глазом заметила на старинном комоде в прихожей лиловый зонт с ручкой из слоновой кости и вытертую дамскую сумку недостоверных времен.
Маша не спала, она выползла из ванной с белесым сонным лицом, в махровом халате, подгребая тонкими ногами…
– Иди ко мне в комнату, Воробей!- хмуро сказала подруге.
Элеонора что-то проворчала, Маша огрызнулась.
– Анна Андреевна у нас гостит. Обычно она здесь недалеко, на Ордынке останавливается, но там сейчас ремонт,- буркнула Маша.- Ну что, рассказывай, как там у тебя…
Пока Воробьева рассказала о небогатых школьных новостях, Маша с садистическим выражением лица терзала прыщ на лбу: из маленького и незаметного он сделался значительным и налился краснотой.
– Завтракать, Маша! И Воробья зови!- крикнула Элеонора из далекой дали огромной квартиры.
Воробьева с детства любила их дом. Она провела в нем столько часов и дней, что в лицо знала чайные ложки с витыми темными ручками, простую керамическую посуду из Прибалтики и парадные чашки из горки, коллекционные, собранные по одной, а не какие-нибудь пошлые сервизы, плетеную серебряную хлебницу с серебряной же салфеткой, вделанной в нее навсегда, сахарницу в виде сундучка, масленку с крышкой барашком, сырные фарфоровые доски, развешенные по кухонной стене. Она лучше Маши помнила, откуда Элеонора что привезла за последние десять лет. Ковер, похожий на половик, был родом из Закарпатья, медный кувшин с крышкой приехал из Самарканда, и даже в уборной висела большая ковровая сумка из туркменского города Мары, предназначенная для иных нужд, но хранившая теперь туалетную бумагу…
