Арнольд Каштанов - Хакер Астарты
На следующий день дозвонился до отдела публицистики. Завотделом, знакомый только по переписке и коротким телефонным разговорам Игорь Дубровин сказал:
— Я решил переслать вам письмо, потому что вы интересуетесь Локтевым. Скорее всего, этот Авраменко поторопился и не проверил свои факты, как следует. Я вам советую пока не принимать всерьез. Мы этим заниматься ну просто не имеем возможности, но я могу дать вам электронный адрес и телефон этого Авраменко, ему почему-то очень хочется наладить с нами контакт, наверное, сам пишет что-нибудь.
Лев Нисанович Авраменко обрадовался звонку. Говорил он невыносимо медленно, с большими паузами. Начало разговора вышло довольно-таки дурацким, получилось что-то вроде спора о том, оскорбляет моя статья память жертв нацизма или не оскорбляет. Лев Нисанович явно получал от этого спора удовольствие и не позволял от него уклониться. Наконец как-то разобрались с этим и перешли к сути:
— Но почему вы решили, что это тот самый Локтев, о котором я писал? Загляните в Интернет — Андреев Федоровичей Локтевых много!
— Два человека из города. Я умру, уже никто не вспомнит.
— Лев Нисанович, позвольте выразить вам искреннее, глубочайшее… но почему вы уверены, что это тот самый Локтев?
— Секунду. Я разговариваю с вами и одновременно смотрю… вот. Андрей Николаевич…
— Андрей Федорович!
— Андрей Николаевич Писаренко, он же Андрей Федорович Локтев, тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения. Ордер на обыск и арест. Подпись: начальник оперативного отдела Бухман, восемнадцатого второго сорок первого. Протокол обыска… Вот: книга конторская, заполнено 95 страниц чернилами фиолетовыми… книга конторская, заполнено 92 страницы… Вы меня слышите?
— Да, да!
— Книга, автор А. Ф. Локтев, «Холм Астарты»… Правильно?
— Астáрты…
— Книга на иностранном языке… тут на иностранном языке…
— Андре Тевлок?
— Погодите… похоже.
— Что это за список, Лев Нисанович? Это то, что конфисковали?
— Думаю, что да.
— Значит, Локтева арестовали перед началом войны?
— По документам этого не видно. Был он арестован или нет — я при этом не присутствовал. Мне тогда было тринадцать лет. Но то, что городским головой был Локтев, это я знаю так же точно, как то, что я Лев Авраменко.
— И что он, городской голова, делал?
— Ну что я могу сказать? Я был пацан. Как драпанул в лес, так больше в местечке не показывался.
— Вы раньше сказали, город.
— Две тысячи человек.
— Вы сказали, жив еще кто-то?
— В нашем возрасте сегодня жив, завтра не жив…
Лев Нисанович, однако, назвал имя — Борис Григорьевич Мелах, адрес в Тель-Авиве и номер телефона.
Борис Григорьевич Мелах жил в хостеле, десятиэтажной коробке на берегу моря — гостинице для неимущих престарелых одиночек и семейных пар. У него была комната с балконом, туалетным блоком и кухонным тупичком, где стояли газовая плитка, настольный холодильник и электрочайник. Передвигался по своему жилью он с помощью ходунка, а чаще — цепляясь руками за предметы, потому что до всего в комнате, в том числе до алюминиевой оконной рамы и дверного косяка, можно было дотянуться рукой. Крепкий, высокий, худой, только согнутый колесом вокруг своей алюминиевой треноги. Как пострадавшему в Катастрофе, но не прошедшему концлагеря, ему была положена умеренная помощь — бесплатная помощница на девять часов в неделю. Помощница жила близко и забегала дважды на день, не ведя счет времени, русская женщина, закончившая торговый техникум в Донецке, хорошенькая, худенькая, быстрая, услужливая, бегала в соседний супермаркет, на такси возила Бориса Григорьевича в поликлинику, вела его хозяйство, готовила, убирала квартиру, стирала, помогала искупаться, и было явно видно, что с этой женщиной, Людочкой, старику повезло. Оставалось непонятным, как она успевает все это сделать за девять часов в неделю, но вот успевала и даже, вроде бы, не торопилась: мы сидели втроем перед телевизором и пили холодную воду из запотевшей бутылки со льдом, которую Людочка вытащила из морозильника, разбавив лед водой из крана. Каждые несколько минут она заставляла старика делать глоток, он беззлобно ворчал, но подчинялся.
Телевизор все время был включен — шла война, двадцать шестой день, новости без перерыва сменялись репортажами, репортажи — комментариями или интервью с военными, врачами и обитателями бомбоубежищ, и интервью не отличались от новостей, потому что велись прямо с тех мест, куда падали ракеты «Хизбаллы», — одна ракета упала за спиной журналистки, ведущей свой репортаж с улиц Хайфы. На лице журналистки промелькнула довольная улыбка, она даже не обернулась посмотреть, попал ли взрыв в кадр, но, наверно, оператор, снимающий ее, показал, что попал, и промелькнувшая улыбка адресовалась оператору, от профессиональной удачи голос журналистки зазвенел. Ее звали Аней, она была молоденькой, худенькой и похожей на Людочку даже прической, только волосы ее были черные и блестящие, а у Людочки каштановые и тусклые.
— Где-то упало совсем близко, — сказала Аня так, словно сама эту ракету нацеливала. — Мне подсказывают, это стоянка машин на соседней улице, дыма мы пока не видим… нет, мне подсказывают, уже есть, сейчас вы его увидите, это прямым попаданием подожжена частная машина. Сейчас после рекламы мы повторим обращение службы тыла к жителям Севера…
Реклама не исчезла, война ее не отменила, она, прежняя, довоенная, возникала каждые четверть часа — выскакивали и крутились красавицы с взлетающими прическами, немолодые сангвиники, пожирающие колбасы «Зогловек», и в фартуках — предлагающие чистящие средства «Сано». И снова была блудница Астарты, взмахом худых ног рекламирующая новый автомобиль.
Борис Григорьевич, скособочившись на заправленной простынкой диван-кровати, не отрывал глаз от экрана и вел свой военный комментарий. Он воодушевился, получив второго слушателя вместе с Людочкой. Иногда матерился, и тогда Людочка стеснительно поглядывала на меня. Комментарий был вполне по делу: нельзя победить «Хизбаллу» одной авиацией, потому что ракетные пусковые установки, достающие до Хайфы, весом и размером с велосипед, приводятся в действие на расстоянии, уничтожить их с воздуха нельзя, сверхточные «умные бомбы» слишком умны для такой войны, они могут уменьшить жертвы среди мусульман в Ливане, но не защитят евреев в Израиле. Рано или поздно придется начать наземную операцию, решил Борис Григорьевич, и начать ее следует с десанта в районе Триполи. Борис Григорьевич что-то, видимо, смыслил: несколько разведок боем захлебнулись, новые противотанковые ракеты «Хизбаллы» прошивают танки, как картонные, генштаб к этому не подготовился, войну начали рано и неправильно, теперь ничтожные, бесхарактерные политики, которые по глупости своей надеялись обойтись авиацией, боятся отдать приказ пехоте и танкам: будут жертвы, все они на близких выборах полетят со своих мест. Политиков Борис Григорьевич ненавидел всех и о шейхе Насралле говорил более уважительно, чем о своих.
Людочка, наверно, слушала это не один раз, она оцепенела перед экраном, бледная и выкатившая глаза, — ее сын Вадик служил в танковых войсках, он только-только закончил курсы, был одиннадцатым в списке выпускников, а в части, входящие в Ливан, взяли с курсов десятерых, так что Вадик был следующим на очереди.
— Он с ума сходит, — сказала Людочка, — он рвется в танк, ни о чем другом не говорит.
Журналисты смаковали с экрана выражение, возникшее в войну с Саддамом Хусейном, — «война в прямом эфире». В самом деле, черноволосая Аня прямо с улиц Хайфы связывалась с журналистами на передовой, те засекали камерами запуск ракет с зеленых склонов Ливана и провожали их движение по небу, пока они не исчезали за близкими деревьями и не раздавался звук взрыва. В Хайфе мчались по улицам в разных направлениях амбулансы с душераздирающим воем своих сирен, иногда мелькали желтые жилеты спасателей, но кого спасали и кого везли, было не видно, и оттого новости воспринимались, как американский кинобоевик, отстраненно, хоть Насралла намекал, что ракеты вот-вот начнут падать на Тель-Авив.
Надо было спешить домой. Дуля осталась одна. Мама с сестрой тоже остались одни на четвертом этаже в самом центре города. Они уже тысячу раз слышали по телевизору указания, что им делать по тревоге: выскакивать на лестничную клетку и прижиматься к северной стене. Мама, самостоятельная и упрямая, всегда делала больше, чем надо: держала в кармане халатика теудат зеут и еще какие-то бумаги, чтобы выскочить с ними. Наверно, хотела облегчить опознание в случае прямого попадания. С ней я разговаривал по телефону каждый час, кроме того, она была не одна, а позвонить Дуле было невозможно — разучилась пользоваться телефоном, кричала в трубку «Алло!», а сама ничего не слышала. В этот день Насралла обещал ракетный обстрел Нетании. Вероятность, что ракета попадет прямиком в наш дом, была ничтожной, но сирены воздушной тревоги, но паника… Дуля могла вновь сорваться в психоз. Я теперь не оставлял ее одну, и жалел, что решился на эту поездку. Но как можно было не поехать — таких трудов стоило разыскать изменившийся адрес Бориса Григорьевича, так обрадовался, что, наконец, нашел и старик жив, старик так бодро зазывал, и Людочка, взяв трубку, присоединилась…
