Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
Уехал Фистук, оставив после себя кучи срезанной травы и чудный их запах. И теперь на травке стоит Арна, воспитательница детского сада, маленькая обладательница соловьиного голоса, выступающая на всех вечеринках кибуца. Она встала так рано со своим питомцами, чтобы те услышали, как птицы благословляют пением утренний восход. На кусте роз у моего дома поет симпатичная, с желтоватыми подпалинами, зеленушка, одна из лучших певчих птичек в Израиле. Но детки не хотят ее слушать и набрасываются на дерево мушмулу, растущую на грядках Леи, матери Рами. Да хранит Господь деток от Леи. Если она не вышла на работу в кухню, что у нее бывает из-за частой мигрени, сейчас же выскочит с криками. Не терпит она, когда грабят ее дерево с плодами мушмулы. Ведь она выращивает их лишь для своих внуков. Культ внуков у нее переходит все границы. Откормлены ее два внука пирогами и всякими вкусными вещами и просто невыносимы. Амалия выходила из себя от их криков в те часы, когда они находились у бабушки Леи и деда Ихиеля. И не только эти крики выводили Амалию из себя, но и разговоры Леи. Рами – поздний их ребенок. Когда Адас начала ездить в беершевскую больницу к Рами, Лея зачастила к нам. В один из вечеров пришла просить, чтобы мы повлияли на девушку: ей следует прекратить эти посещения. Как будто нас надо было в этом убеждать, и мы послали ее к Рами. Как это можно прекратить? Но Лея заполняет громким своим голосом всю нашу квартиру:
«Ты ведь знаешь, Амалия, что все зависит от женщины, всегда и только от женщины».
С большой эмоциональностью вспомнила Лея все сплетни, которые вертелись вокруг Рами и Адас. Что ж, ей вполне удалось разозлить Амалию, и та направила в нее все свои стрелы:
«Все, несомненно, зависит от мужчины. В данном случае, от твоего парня».
И так они крутились в комнате, от кресла к креслу, повторяя: женщина и мужчина, мужчина и женщина. Возникает женщина из уст Леи, тотчас ей наперерез – мужчина из уст Амалии. Не выдержал я и тоже открыл рот. И я, Соломон, который никогда ни в чем не умолял женщину, умоляю обеих:
«Может, вы уже закончите эту беседу?»
И тут на меня оскорблено взглянули четыре глаза одновременно. Объединились против меня. Но, в конце концов, все же успокоились.
Больше их голосов я не слышал. Амалия до последнего своего дня не разговаривала с Леей, даже не здоровалась. Но Ихиель-то ни в чем виноват не был. Но такой была Амалия: рассердилась на кого-то, не разговаривает со всей его семьей. Но более всех от этого пострадал я.
Ихиель отвечал в кибуце за бакалейный магазинчик. Дважды в неделю он открывал его по вечерам для кибуцников, которые работали по утрам в отдаленных от кибуца местах. Швейная мастерская Амалии была рядом с магазином, но для Амалии часы работы – святое дело, и ей даже в голову не приходило устраивать в это время личные дела. Но вечерние часы в магазине она никогда не пропускала, ибо всегда ей чего-то не хватало, от продуктов для еды до шнурков для ботинок. Когда же возникло «великое молчание» между нею и семьей Рами, возложила Амалия на меня покупки в магазине. Господи, сколько спокойных чудных вечеров забрал у меня это шумный, с вечной толчеей, магазинчик Ихиеля.
Магазинчик стоит на месте бывшего коровника. Это первое строение из бетона в кибуце. Коровник был империей Шлойме Гринблата, как сегодня магазин является империей Ихиеля. Вотчина Шлойме была разрушена. Вотчина же Ихиеля процветает. Полки в ней ломятся от всяческого добра. Нет такой вещи, необходимой человеку, чтобы она не оказалась у Ихиеля. Цены – от самых дешевых до самых дорогих. Выделен бюджет на покупки: все можно просчитать. Но одно общее единит коровник с магазином – шум и столпотворение. В коровнике толклись коровы, в магазине толкутся люди. Можно сойти ума от этого шума. Не только шум и толкотня действуют мне на нервы. Я не терплю копание в вещах и продуктах, проверку цен и препирание с продавцом, а тут возложена на меня задача копаться в конфетах и печеньях, выискивать стоимость по ценнику, удивляться по поводу цены на метлу, тряпку, кастрюлю и задавать вечный вопрос в кибуце: «Почему цена высокая, а бюджет низок?»
И вот я вхожу первый раз в магазинчик в роли посланца Амалии. За высоким прилавком стоит Хилек Каценбаум. Я же стою по эту сторону прилавка в очереди, в надежде добраться до Хилека. Такую очередь я не желаю злейшему своему врагу. Едва продвигаюсь, не спуская глаз с Хилека. Он же быстр в движениях, глаза его так и бегают, язык не перестает болтать. Он абсолютно владеет ситуацией, а я помираю от скуки.
Мы с Хилеком из одного местечка. Отец его был мелким лавочником. Глядя на Хилека за прилавком, я все время вижу его отца. Что поделаешь, Хилек исчезает из моего поля зрения, и на его месте возникает его отец Шмерл. Нет у меня ничего против Шмерла, тот был почти приличным евреем. Но Хилек это не Шмерл. Хилек вел настоящие сражения, чтобы сменить имя. Однажды в газете кибуца он объявил, что отныне он не Хилек Каценбаум, а Ихиель Эрез. И с того момента, когда кто-нибудь по забытью называл его Хилеком, он делал вид, что не слышит.
Руки Ихиеля перебирают картотеку в поисках карточки того или иного покупателя. Он тут же подсчитывает цену, доказывает ее справедливость, отвечает оскорблением на оскорбление. Наконец приходит моя очередь, я мну в руках список Амалии, гляжу на Ихиеля, а он – на меня. Я не заглядываю в бумажку, а прячу ее в сжатой ладони. Ихиель перестает перебирать карточки и замирает. И среди всего этого шума, столпотворения, толкотни он шепчет мне:
«Соломон, между нами… ведь ничего нет?»
«Ничего, Хилек».
«Женщины нервны, Соломон. Нечего удивляться тому, что женщины теряют контроль над собой во время войны».
«Верно, Хилек».
«И нет между нами никакой вражды, несмотря на…»
«Несмотря на наших детей, между нами ничего нет, Хилек. Даже из-за наших жен».
«Я рад этому, Соломон».
«И я рад, Хилек».
Так и вышел из очереди, ничего не купив по списку Амалии. Не мог я после нашего разговора просить у него тряпку для мытья полов и еще всякую мелочь, превратить Ихиеля после этих извинений и прощений в мелкого лавочника. Я даже не заметил, что во время всего разговора называл его Хилеком, настоящим его именем, и он отзывался на него.
Вернулся я к Амалии с пустой корзиной и скомканным списком в кулаке, но в сердце таилась какая-то радость. До того мне было хорошо, что я даже не отреагировал на весь шум, который подняла моя жена Амалия, увидев пустую корзину и обвинив меня в неисполнении ее указаний.
Лея выскакивает из дома. Очевидно, у нее мигрень, и она не вышла на работу в кухню. Но крики изобличают в ней абсолютное здоровье. Она вспугивает детишек, облепивших дерево мушмулу, и они бросаются врассыпную. На беду свою им на пути попадается Болек. Фарфоровый чайник выбит из его рук и разлетается в осколки. Разлетелись и детки, как цветные шарики, а на мостовой остался Болек. Лицо его несчастно, и осколки чайника валяются у его ног.
Болек болен. Той же болезнью, что и моя Амалия. Каждое утро он идет на кухню за молоком. Неужели тревожащаяся за его здоровье жена Сара не может позаботиться о молоке? Нет, нет. Она приносит. Но Болек идет в кухню и столовую, чтобы услышать последние новости в кибуце. Всё он слышит и во все вмешивается. Товарищи прислушиваются к его мнению. Во-первых, все его жалеют, во-вторых, у Болека когда-то был высокий статус в кибуце. Был он секретарем кибуца, библиотекарем на общественных началах, членом многих комиссий. По специальности он плотник, и в вопросах мебели слово его было решающим.
Теперь и он запирается в доме, и у него тоже шумит кондиционер. Но это утреннее посещение столовой открывает ему окошко во все происходящее в кибуце, дает ему ощущение участия в общественной жизни, которая была для него обычным делом все годы. В беседах и совещаниях он уже участвовать не может. Всего-то у него хватает сил на утреннее посещение столовой. Затем он лежит в постели и не встает до следующего утра.
Да, Болек движется навстречу судьбе с большой жизнестойкостью и заинтересованностью к насущным проблемам, а я, здоровый, не чувствующий никакой боли, с легкостью несущий свою старость, ушел из общественной жизни. Иногда мне хочется выйти к товарищам, но желание тут же пропадает при взгляде в зеркало. Лицо стало истрепанным и старым. Как это произошло, что оно до такой степени изменилось? Ведь я не совсем стар. Чуть старше шестидесяти. А вот же, вместо черных пылающих глаз стынут в глазницах два куска льда. Исчезли кудри, и уродливая лысина доходит до затылка. Кожа вся сморщилась. Я гляжу на себя и вспоминаю, как реагировал в юности на такие физиономии. Конечно же, она не вызывала во мне большой радости. Так что же, я стесняюсь своей старой физиономии? Может, я и удалился от общества, чтобы не видели меня? Неужели до такой степени я потерял свою гордость?
Болек пошел дальше без чайника, а я пойду за ним в столовую завтракать. Хватит мне прятаться в моей квартире. Вернусь, буду продолжать писать, с Божьей помощью…
