Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга
— А мы папу не в тюрьму ли ведем? — наклонив голову к самому уху своего «Бати», громким шепотом спросила вдруг Настасья.
— Нет, к советнику, — ответил Андрей. — Ты сиди, не ерзай, а то на ноги спущу.
— А что советник с ним сделает?
— Поругает и отпустит.
— Куда? В Щербатов?
— Типун тебе на язык.
Так они шли на свою голгофу, и дорога все время была в гору, и тротуарные плитки дыбились под ногами, и солнце над крышами уже охватывало ясным пламенем сухие, как хворост, верхушки садов.
Еще ни разу Андрей не вступал на территорию офиса в такую рань. Сад был окутан розовым туманом, сквозь этот акварельный туман красиво проступали высокие и тонкие, с изогнутыми стволами, пальмы. Зеленая шуба, наброшенная на левый угол особняка, блестела от обильной росы, разновеликие окна, сверху донизу забранные кружевными решетками, казалось, блаженно улыбались спросонок… А внутри мертвым сном спала Кареглазка.
По красно-желтым с серой оторочкой дорожкам у павильона поодиночке, но, словно сговорившись, руки за спину, прогуливались Григорий Николаевич, Матвеев, Игорь Валентинович и Ростислав Ильич. Лица у всех четырех были одинаково холстинные: не то чтоб строгие и пасмурные, но озабоченные неинтересной заботой. Андрей боялся, что никто не пожелает с отцом разговаривать, но его опасения оказались напрасными. Когда отец приблизился к коллегам, Владимир Андреевич первым протянул ему руку и поздоровался приветливо и даже участливо, как ассистент хирурга с доставленным в операционную больным. Все четверо обступили отца и стали совещаться. Мама Люда с детьми осталась у входа, до них доносились лишь обрывки фраз:
— Нет, об этом не надо… Об этом Володя… А зачем тебе напоминать?.. Тут я все беру на себя… А уж здесь как получится…
Чем-то эти солидные вузовские преподаватели были сейчас похожи на старших школьников, провожающих однокашника в учительскую на разнос. Больше всех горячился Игорь Валентинович. Генеральский зять пришел сегодня без очков, и лицо его казалось босым и озябшим, как у отлепившего накладную бороду актера.
— Уот зи хелл! Какого ляда! — размахивая руками, подступал он к отцу. — Почему ты не пришел ко мне, фэйс ту фэйс? Я тебя в аэропорту принимал, я за тебя, как акушер, отвечаю!..
— Собрались, дакальщики… — стиснув кулачки, сказала мама Люда.
— Мама, ты не понимаешь, — возразил Андрей. — Они защищать нас пришли…
— Ну, прямо, как же… — побледнев, ответила мама Люда. И с натужной веселостью, взвинченно дергаясь, крикнула:
— Ванюшка, мы в дипшоп пойдем, купим тебе бутылочку! Там и ждать тебя будем, слышишь?
В это время за калиткой прошуршали колеса, и от храбрости мамы Люды не осталось и следа. Подскочив, как воробьиха, она засуетилась и стала подпихивать Андрея в спину: "Скорей! Увидят! Да скорей выходи!"
Однако калитка распахнулась, и Виктор Маркович, высокий, пышноволосый, в небесно-голубом «сафари», мельком бросив на Людмилу взгляд, крупными шагами прошел мимо. Звягин двинулся навстречу ему, но советник остановил его короткой репликой:
— Подождите.
Выходя, Андрей оглянулся: отец, весь желтый, с восковым лицом и совершенно погасшими глазами, смотрел им вслед. Кудрявая шевелюра и красное пятно на одной щеке делали его похожим на недокрашенную глиняную игрушку.
… Дипшоп представлял собой просторное двухэтажное здание, напоминающее кинотеатр, на его фасаде день и ночь мерцала обширная световая реклама, единственная исправная во всем городе. Мимо этого здания Андрей проходил много раз, но черту изобилия перешагнул впервые. Внутри дипшопа был промороженный кондиционером воздух, у входа стояли хромированные, как на таможне в Шереметьеве, каталочки с красными ручками, а дальше, вместо контрольного барьера, — сплошная стена кассовых кабин с табличками "Доллары США", "Фунты стерлингов", "Чековые книжки" и еще какие-то «Трэвел-чеки», видимо, имеющие широкое хождение в этой иной, беззастенчивой жизни.
За электронными кассовыми аппаратами сидели красавицы-мулатки, все, как одна, похожие на Нефертити в высоких своих небесно-голубых клобуках. Они уверенно пересчитывали диковинные алюминиевые, латунные и никелевые монетки, не поднимая при этом глаз на покупателя, затем сверялись с курсом и, давая сдачу, внезапно распахивали свои огромные глаза и ослепительно улыбались. Когда две или три кассирши делали это одновременно, становилось как-то не по себе.
Первый этаж был отведен под гастроном. Хмуро и недоверчиво Андрей глядел на стеллажи, на которых громоздились штабеля ярких банок, фестивально расцвеченных коробок, высились горы пакетов с овощами, имевшими неправдоподобно глянцевый, муляжный вид. Если перчики, которые у нас называют болгарскими, — то совершенно одинаковые, ровно повернутые в одну сторону румяными боками, если картошка — то нежно-розовая, чистая, как пятки младенца… Этот фестиваль изобилия был страшен в сравнении с той пустотой, которая царила на базарах и в лавках города. Не ведающие об этой голодной пустоте дипломатические женщины, весело переговариваясь на всех языках мира, нагружали свои коляски сказочной снедью. Андрей смотрел на них, как на людоедок: подумать только, эти бабы покупают на валюту жратву! Да еще, наверно, каждый день. Местных покупателей в дипшопе не было, только темнокожие служители в желто-голубых униформах, они караулили покупательниц при входе и катали за ними колясочки, почтительно останавливаясь всякий раз, когда мисстрис задерживалась возле какого-нибудь стеллажа.
Какое раздолье тут было бы для Эндрю Флейма и его верных ребят! Какой лихой налет они могли бы совершить на этот ледяной дом! Витрины — вдребезги, деньги — в огонь, а пестрые ящики с бесстыдной пищей — на улицу, голодной толпе… Вдруг замерло все, запрокинулись лица: там, наверху, возле огненных букв «Фри-такс» появился ОН — в своем неизменном клетчатом пиджаке, в черном берете, с негустой бородкой на широком бледном лице… И, как трава, над толпой заколыхались вскинутые темные руки. И не стало нигде изобилия.
— Привет, патриот! — раздался вдруг знакомый возглас, и девичья рука довольно крепко хлопнула его по плечу.
Андрей встрепенулся: перед ним стояла дочка советника: то, что она для него умерла, не мешало ей, оказывается, посещать по утрам дипшоп и выбирать для себя что-нибудь сладенькое. Женечка Букреева ничем не отличалась от других буржуазок, она совершенно уже созрела для новозеландских универсамов, и служитель, возивший за нею коляску с детскими лакомствами, терпеливо ждал.
— Ты что, не рад меня видеть? — с коротким смешком спросила Кареглазка и, слегка встряхнув его за плечо, отступила на два шага. Или я сегодня не такая?
Андрей молчал. Нет, она была такая: в белой майке с голыми по под мышки руками, в белых брючках, не ведающих, что такое земная грязь, вся олицетворение той самой лабораторной, подколпачной чистоты, девушка из счастливого послезавтра… Не таким было сегодня выражение ее лица: в каждой черточке его, в складе губ и прищуре глаз читалось, что Женечка помнит о своем шикарном подарке, гордится своей щедростью, убеждена, что Андрей осчастливлен безумно, и хотела бы получить тому лишнее подтверждение. По законам вежливости в эту минуту, может быть, и в самом деле полагалось сказать что-нибудь дружелюбное ("А паровозик-то твой играет!"), но при одной мысли об этом мальчик внутренне содрогнулся.
— Фу, какой бука, — недовольно сказала Женечка. — Заболел?
— Да… неприятности у нас, — неохотно проговорил Андрей.
— А что такое?
— Да ты же знаешь, — с досадой сказал Андрей.
— Понятия не имею.
— Ну, вчера, на пляже… — напомнил Андрей, еще не веря тому, что было уже очевидно.
— А что стряслось вчера на пляже? — удивилась Кареглазка.
— Нам не положено.
— О господи, — сказала Женечка, — брэд ов сив кэйбл, бред сивой кобылы. Что значит "не положено"? Ну, отругает папончик, непечатным словом назовет, от этого никто не умирал. Он же за всех вас отвечает. Вам только волю дай — все расползетесь…
Она еще раз вгляделась в лицо Андрея.
— Нет, май притти уан, — проговорила она, покачивая головой. — Нет, мои миленький, естественного отбора тебе не пройти. Слаборазвитый ты. Ну, да ладно. Куда привезти каталог "Неккермана"?
— В "Эльдорадо"! — подпрыгнув от радости, закричала Настя. — Мы живем в «Эльдорадо», в номере триста пятнадцать!
И, сияя всем своим изукрашенным зеленкою личиком, ни с того, ни с сего прибавила:
— А я, когда вырасту, тоже буду иностранкой.
Женечка Букреева даже не взглянула на Настю, как будто это прострекотал сверчок.
— "Эльдорадо", триста пятнадцать, — повторила она.
И, сделав знак своему катальщику, Женечка величественно удалилась. При этом она рассеянно, как в театре, поглядывала по сторонам — в точности, как мадам советница, даже еще более свысока. Ну, еще бы, благотворительница, глядя ей в спину, подумал Андрей, добровольная разносчица фирменных каталогов по приютам золотушных детей… был он сознательно несправедлив к Кареглазке, нарочно старался измыслить что-нибудь едкое, уничижительное — чтобы прогнать от себя радостную догадку, что Кареглазка заманивает его в какую-то долгосрочную и, несомненно, остросюжетную игру: сегодня, сейчас, когда так плохо с семьей, упиваться этим открытием было бы нечестно. И была еще одна, гаденькая мыслишка: "Теперь-то уж, наверное, все обойдется, Женечка нас защитит…"
