Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр
Медленно, странно опустив голову, прошла она по трем убогим улицам и оказалась на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник». Но она не перешла его по белым полосам на асфальте, даже не посмотрела на отдаленные киоски из стекла и пластика, а свернула куда-то в другую сторону. Медленно, странно опустив голову, она шла по улице, по которой обычно ходила в кооперацию за покупками. Но шла она не в кооперацию. Она вскоре свернула в другую улицу. И остановилась там у аптеки.
Аптека была облицована черным мрамором и походила скорее на похоронное бюро, чем на заведение, торгующее лекарствами. В витрине были коробочки, а над входом висел крест. Черно-желтый крест, ибо аптека называлась как-то вроде… Но уже один этот черно-желтый крест над входом таил в себе угрозу и вселял ужас. В нем таилась такая ужасающая угроза, что у многих проходивших мимо, должно быть, стыла в жилах кровь и замирало сердце. Госпожа Моосгабр в длинной черной юбке, в черном платке и старом зимнем пальто, с небольшой черной сумкой вошла внутрь.
За прилавком стоял маленький хилый человечек в белом халате. С рыжеватой бородкой и в золотых очечках.
Когда госпожа Моосгабр вошла, он поглядел на нее сквозь очечки, и лицо его обрело более строгое выражение.
– Что вам угодно? – спросил он пискляво и строго.
– Я Наталия Моосгабр из Охраны, вот документ, – госпожа Моосгабр вынула документ из сумки и подала его аптекарю.
Аптекарь мельком глянул в него и вернул госпоже Моосгабр.
– Вы хотите детскую присыпку или мыло? – пискнул он уже не так строго. – Или вам нужны пеленки? В аптеке их нет, вам придется обратиться в текстильную лавку.
– Мне не нужны ни пеленки, ни мыло, – сказала госпожа Моосгабр, – мне нужен яд.
– Яд? – замигал аптекарь сквозь очечки и оперся грудью о прилавок. – Яд? Но скажите на милость, мадам, для чего?
– Для мышей, – сказала госпожа Моосгабр.
– Яд для мышей, – аптекарь подергал бородку, глядя на госпожу Моосгабр, – яд для мышей. Яд для мышей, пожалуйста, можете купить «Марокан». – И аптекарь, оттолкнувшись от прилавка, хотел было куда-то отойти, но госпожа Моосгабр покачала головой.
– Только не «Марокан», – сказала она строго, – его у меня предостаточно. Что-нибудь посильнее.
– Что-нибудь посильнее, – аптекарь снова оперся грудью о прилавок, – что-нибудь посильнее? Для мышей?
– Что-нибудь более сильное для мышей, – кивнула госпожа Моосгабр, – «Марокан» слаб.
– Но скажите, госпожа, – аптекарь поднял на нее глаза за очечками, – что у вас за мыши такие, если «Марокан» на них не действует? Это, наверное, какие-нибудь крысы?
– Именно, – кивнула госпожа Моосгабр строго и осмотрела аптеку, – крысы.
Аптекарь схватился за бородку и с минуту глядел на госпожу Моосгабр. На ее старый платок, на ее лицо, на ее зимнее пальто, насколько его было видно из-за прилавка, глядел на нее и моргал сквозь очечки.
– Ничего другого, кроме «Марокана», дать вам не могу и не имею права. Не могу и не имею права, потому что я аптекарь. Все другое может быть опасно для жизни.
– Но об этом и речь, – сказала госпожа Моосгабр сухо и снова оглядела аптеку, – «Марокан» их не уничтожит. Они съедят его вместе с салом, и им хоть бы хны.
– Так насыпьте «Метразин», – пропищал аптекарь, – им отравится и козел.
– Я сыпала его двадцать лет назад, – упрямо покачала головой госпожа Моосгабр, – он еще слабее, мышь и та им не отравится. Я хочу чего-нибудь такого, что действовало бы безотказно. И чтобы конец был не особенно мучительным.
– Это трудно, госпожа, – сказал аптекарь опять строго и подергал рыжеватую бородку, – один «Раттенал» – такое сильное средство. Это такой же белый порошок, как и «Марокан», и он очень опасен. Его ведь тоже путают с сахаром, но при этом он в три раза сильнее. Это легко проверить, если положить его на весы, – аптекарь указал на прилавок, где чуть в стороне стояли аптечные весы. – Я вам не могу его дать, я аптекарь. Где гарантия, что вы не перепутаете его с сахаром?
– Как я могу перепутать, – сказала теперь очень холодно госпожа Моосгабр и посмотрела на весы, – я из Охраны, вы же видели документ. На нем печать и даже подпись госпожи Кнорринг.
Аптекарь опять с минуту разглядывал сквозь очечки госпожу Моосгабр, ее черный платок, ее лицо и ее старое зимнее пальто, насколько его было видно из-за прилавка, за которым он стоял, но при этом одной рукой он открыл какой-то ящик и вынул какую-то папку. Положив эту папку на прилавок перед собой, он сказал:
– Госпожа, вы знаете, сколько будет семью семь?
– Примерно пятьдесят, – сказала госпожа Моосгабр холодно, и аптекарь кивнул.
– Отлично, – кивнул он, – а вы знаете, как выглядит Земля?
– Ну как ей выглядеть? – спросила госпожа Моосгабр и затрясла сумкой.
– Ну что это – куб, или шар, или плоскость, – заморгал сквозь очечки аптекарь, – или, может, это цилиндр?
– Шар это, – сказала госпожа Моосгабр, – говорится же – земной шар.
– Отлично, – пискнул аптекарь, наблюдая за госпожой Моосгабр. А потом глянул из-под очечков на папку на прилавке и пропищал: – А на чем стоит земной шар?
– На чем стоит? – переспросила госпожа Моосгабр.
– На чем стоит, – пропищал аптекарь, – стоит ли он на еще какой-нибудь земле, или его держит какой-нибудь великан, или носит на спине белый слон или черепаха…
– Он не стоит, и никто его не носит, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – он плавает.
– В море? – заморгал аптекарь и подергал бородку.
– В воздухе, – сказала госпожа Моосгабр.
Аптекарь снова заморгал сквозь очечки и покивал головой. Он оперся грудью о прилавок, на котором лежала папка, и сказал:
– Земной шар, госпожа, не плавает, а вертится. Вертится, и знаете, вокруг чего? Вокруг Солнца. А Луна, куда мы летаем, в свою очередь, вертится вокруг земного шара. И Солнце вместе с нами относится к нашей Галактике, где есть миллиарды звезд, а таких галактик, как наша, даже несравнимо больших, во Вселенной бесконечное множество – миллиарды миллиардов. Поэтому Вселенная бесконечна как время, которое вечно. А вы здесь просите у меня мышиного яду.
Аптекарь оттолкнулся грудью от прилавка и отошел куда-то в сторону. Через минуту он принес коробочку с черно-желтой полосой и красной надписью «Раттенал». Под этим словом был отпечатан череп со скрещенными костями.
– Вот то, что вы хотите, – заморгал он сквозь очечки, – видите здесь этот череп, это очень ядовитое. Здесь двести пятьдесят граммов, взвешивать, пожалуй, не требуется. Этим можно отравить целый полк.
– А как это давать? – спросила госпожа Моосгабр холодно.
– Здесь на обратной стороне написано, – пропищал аптекарь и перевернул коробочку, – здесь инструкция на трех языках. Даже на португальском, если вы его знаете, – заморгал он. – Этим порошком посыпают куски, как и «Мароканом».
– А через какое время он действует? – спросила госпожа Моосгабр.
– Через какое время? – заморгал сквозь очечки аптекарь. – В зависимости от величины мыши. На маленьких полевок – почти моментально. Но на крыс величиной с кролика – лишь через несколько минут. Чем больше существо, тем больше мяса, крови, отсюда и эта задержка. Вы же знаете, мадам, раз служите в Охране, – сказал аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал» и поглядывая на папку на прилавке, – раз вы служите в Охране, значит, вы знаете, мадам, кто был Клапаред?
– Клапа…? – переспросила госпожа Моосгабр удивленно.
– Клапаред, – кивнул аптекарь, – или Песталоцци. Или Руссо, или Коменский?
– Должно быть, какие-нибудь поэты, – сказала госпожа Моосгабр, и аптекарь заморгал и кивнул.
– Да, поэты, – кивнул он, – поэты. Потому что верили, что человека можно перевоспитать. Но это, мадам, невозможно, это была их роковая ошибка. Вы верите в Бога?
– Не верю, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я верю в судьбу.
– В судьбу? – заморгал сквозь очечки аптекарь и подергал бородку. – Это очень странно. Что это значит, верить в судьбу, а не в Бога?
Поскольку госпожа Моосгабр молчала, аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал», сказал:
– Я спрашиваю, в чем вы видите различие, что такое судьба?
– Судьба, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – это то, что должно было случиться и случилось, а что случилось, то должно было случиться. Моя судьба, допустим, была в том, что у меня родилось двое неудачных детей.
– Но что из этого получается? – пискнул аптекарь и посмотрел на стоявшие чуть в стороне весы. – Верить в то, что случилось, или в то, что случится, какая же это вера? То, что уже случилось, знает любой, для этого никакой веры не нужно. А верить в то, что однажды случится, – бессмыслица, раз вы не знаете, что именно случится. Странная вера, мадам. Это все равно что верить в дом или в птиц. Или, – сказал он и посмотрел на весы, – в ходьбу, или в завтрашний день. – Аптекарь с минуту помолчал, положил «Раттенал» на прилавок и посмотрел на папку. – Вы говорите, – подергал он бородку, глядя на папку, – что на вашем документе есть подпись мадам Кнорринг. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, аптекарь раскрыл папку на прилавке. Появились ноты. – О, – пропищал аптекарь и оперся грудью о прилавок, – мадам – великая певица. Она будет петь партию сопрано в «Реквиеме» в огромном хоре. Я там тоже пою, – пропищал он, – у меня бас. – И аптекарь, глядя в ноты, стал мурлыкать какую-то мелодию. Госпожа Моосгабр стояла перед прилавком, смотрела на ноты, на аптекаря и, главное, на полосатый «Раттенал». Наконец аптекарь домурлыкал и поднял глаза за очечками. – Вы знаете, госпожа, что такое «Реквием»?
