Ирина Васюченко - Голубая акула
— Что тебе в голову взбрело? Между нами ровным счетом ничего нет, кроме дружбы и уважения.
Костя кивнул:
— Вот я и говорю. Такой большой, уважаемый друг! Ума не приложу, что в тебе уж настолько особенного, чтобы именно ты… Ладно. Будь здоров, счастливчик!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Бокал
После встречи с Залетным я, как и ожидал, слег на несколько дней. Весельчак Подобедов, подмигивая и пошучивая насчет того, как бы ему хотелось очутиться на моем месте, обрек меня на полнейший покой. А я и впрямь был этому рад. Моя история приближается к страницам, которые было бы трудно писать под стрекот «Ремингтона», болтовню Домны Анисимовны, напыщенные сентенции Миршавки.
Вчера, когда я прилег вздремнуть, утомившись воспоминаниями, меня разбудил осторожный царапающий стук в дверь. Пришлось подняться.
— Входите!
Вошла Ольга Адольфовна. Она держала в руке достойный царского пира хрустальный бокал на хрупкой высокой ножке. Свет керосиновой лампы изысканно играл в прозрачных гранях. Таким странным показался мне этот блеск, что я с трудом оторвал от него взгляд.
— Как вы чувствуете себя сегодня, Николай Максимович? — с особенной мягкой ласковостью спросила она.
— Благодарю, лучше. Садитесь же!
Почему-то я искал, но не мог найти слова для простого вопроса, что означает одинокий бокал. Будь их два, я бы, чего доброго, возомнил, что госпоже Трофимовой пришла фантазия со мной выпить. Хотя это совсем на нее не похоже.
— Николай Максимович, я к вам с горестной вестью. Может быть, вы сначала примете это, а потом я скажу? Сердечные капли…
— Не надо. Скажите так.
Я, конечно, все уже понял. Когда на свете почти не остается того, что можешь утратить, известие о беде не заставляет теряться в догадках.
— Он умер. Никто этого не ожидал. Врачи находили, что наступило улучшение. И вдруг…
— Мучился?
— Нет. Скоропостижно. Разрыв сердца. Выпейте все-таки.
— Давайте… Когда похороны?
Она опустила глаза:
— Можете сердиться, но я взяла на себя смелость… Понимаете, Подобедов меня предупредил, что волнение для вас опасно. Я была у него, советовалась. Он убежден, что сейчас вам лучше не нарушать постельный режим. Короче, похороны были сегодня. Я умышленно скрыла это от вас. К тому же из наших разговоров у меня создалось впечатление, что вы не придаете большой важности условностям и обрядам. Вы не считаете, что я поступила дурно?
— Нет.
Я был искренен. Тащиться на кладбище? Топтаться, ежась на ветру, в унылой кучке служащих инвалидной конторы? Смотреть вместе с ними, как то, что уже не является Корженевским, лежит в длинном ящике и как потом этот ящик засыпают землей?
Пустое занятие. Оно тягостно, но и тягость эта пуста: тщетное усилие пережить как прощание то, что прощанием быть не может. Пан ушел по-английски. Так он пожелал, и нечего соваться к бездыханному телу с чувствами, которые отвергала отлетевшая душа. Если она бессмертна, Корженевский меня поймет. А если нет… Если нет, все же горько сознавать, что я упустил последнюю возможность увидеть его лицо — великолепное лицо человека, ни разу, верно, не унизившего себя предположением, что он сам, его мысли и чувства, в сущности, ничего не значат.
— Ольга Адольфовна, сделайте милость, наполните-ка чашу сию еще раз. Да не спешите так, что вы, все это пустяки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Следы под виноградными лозами
Теперь если не хозяйка, то Муся поминутно забегают ко мне. На самом деле они, конечно, опасаются неприятных сюрпризов с моей стороны. Но обе слишком деликатны, чтобы просто просунуть голову в дверь, проверить, дышит ли еще постоялец, да тут же и скрыться. Всякий раз они находят нужным немного поболтать с несчастным страдальцем.
Ольга Адольфовна настроена уныло:
— Как легко исчезают люди. И так бесследно… Помните, этой весной ко мне заходил один нелепый молодой человек? Я его знала еще ребенком, был мальчик как мальчик. Такое несчастье: вообразил себя анархистом! На Кавказ поехал, отшельников грабить… то есть экспроприировать на нужды партии. Правда, смешно? Я смеялась… Однако он говорил, что вернется не позже начала августа. А я про себя надеялась, что это случится гораздо раньше: накостыляет ему по шее какой-нибудь отшельник и придется воротиться домой несолоно хлебавши. Но сентябрь уже на исходе, а от него ни слуху ни духу. Вы понимаете?
— Да, хорошего мало. Скажите, а как поживает ваш родственник, что гостил здесь в мае? Не знаете, что с ним сталось? Он выглядел совсем больным.
— Ах да, вы про Женю! Это мой кузен из Курска. Известий о нем у меня нет, но мы, грешным делом, и расстались не совсем друзьями, так что его молчание ничего не доказывает. А вид у него смолоду изможденный, это следствие… гм… чрезвычайно беспорядочного образа жизни. При всем том Женя, знаете ли, был притчей во языцех, до такой степени ему везло. — Она засмеялась. — Он вам не болтал, что я-де совершила мезальянс? Вся Покатиловка слышала от него эту чушь. Сам же он в свое время женился на публичной девице, правда, красотке редкостной. Ее дружок-матрос потом все пытался прикончить его в надежде завладеть наследством. Покойный брат Саша еще шутил: «Недаром Суворов считал, что пуля дура — восемь раз в Женьку стреляли, а все мимо». Бог даст, судьба его и теперь убережет.
Я сомневаюсь в постоянстве удачи, и давнишние промахи разини-матроса кажутся мне в этом случае весьма слабой гарантией благополучного исхода. Но расстраивать Ольгу Адольфовну этими соображениями было бы свинством. Ко мне она проявляет трогательную заботливость. Одной боязнью неприятных хлопот, которые сулит ей моя кончина, этого не объяснишь. Ведь знает же она, что так или иначе ей предстоит вскорости их пережить. Единственное средство избежать такой докуки — без промедления выгнать меня с квартиры. Но на мое счастье, она, судя по всему, далека от подобных замыслов.
И все же посещения Муси нравятся мне еще больше. Умилительно наблюдать чистосердечные усилия этой невероятной девчонки, когда она старается заставить меня забыть мое положение. Судя по всему, Муся верит, что такое забвение возможно, и печется о нем на совесть.
— Какой у нас был фокстерьер! — начинает она, к примеру, чуть ли не с порога и вовсе не заботясь о том, что разговор о необыкновенном фокстерьере возник без всякого повода. — Его звали Терри, и у него был такой злостный характер, какого я не видела ни у одной собаки. И даже ни у одного человека! Стоило в его присутствии сказать, например, слово «крот», как он мчался в сад и начинал рыть под грушей, где много лет назад видел крота, а поймать не смог — папа ему помешал. А когда гнался за кошкой, он мог лезть за ней на дерево. Если это была елка, он по веткам добирался почти до самой вершины. Кошка сначала издевалась над ним, а потом начинала впадать в панику, лезла уже на самую вершинку и едва там держалась. Он наконец падал, но ветки замедляли падение, и он тут же лез снова! Пока его не поймаешь, не прекращал!
— Вижу, ты им гордишься.
— Да как сказать. По-моему, это уже слишком. Он так и рвался в драку с собаками всех размеров и пород, сколько их ни было. Однажды они изорвали его в клочки. Соседи сказали маме, что он лежит у станции мертвый. Мама пошла за ним и принесла его в переднике. Он еще дышал, но просто — вы не поверите! — разваливался на куски. Так папа его сшил! Одиннадцать швов, вот сколько! Терри выжил, но, если вы думаете, что он угомонился, вы ошибаетесь. После той операции он прожил еще четыре года, папу пережил… и все равно дрался!
— Значит, в этом доме даже собаки лазают по деревьям?
— Камень в мой огород? А почему мне не лазать, если я это люблю?
— Ну и люби на здоровье.
— А если вы хотите сказать, что мы тут все немножко сумасшедшие, потому что это место такое, то… ну да, вполне возможно! Знаете, при нашей больнице был домик. В нем жил завхоз, и у него было тринадцать человек детей. Не знаю, как они там помещались! А потом они уехали, появился другой завхоз с женой. Немолодая бездетная пара. Они ужасно печалились, рассказывали, что и к докторам ходили, и Богу молились, ничто не помогло: нет детей, а теперь уж и поздно. А как в том домишке поселились, началось — что ни год, младенец! Когда мы уезжали, она четвертого ждала. Такой домик!
Но чаще всего Муся развлекает меня рассказами о своей школе. Это в высшей степени жалкое заведение, куда, по словам девочки, «мама посылает меня, чтобы я поменьше гоняла собак». Однако похоже, что чем хуже школа, тем усерднее преподаватели вымогают у родителей плату за обучение их чад. В эти дни Муся была озабочена вопросом, что подарить учительнице ко дню рождения. Учительница без околичностей объявила, что ждет подарка.
— А мама ни в какую, — рассудительно объясняла Муся, слоняясь по комнате. — Она говорит: «Я и так отдаю ей три фунта жиров и полпуда муки в месяц. Учительница она такая же, как я балерина. И еще требует подарков! А ведь даже горничная, если она уважает себя, никогда не напомнит хозяевам о дне своего рождения». Так она сказала, и я понимаю, что она права. Но если Клавдия Ивановна не получит подарка, она будет сживать меня со свету. Конечно, я ее не боюсь, еще чего! Но ведь скучно!
